ВВЕДЕНИЕ. Не просто обезьяна

Теперь я абсолютно убежден, что, если бы у нас были окаменелые останки этих трех созданий... и действительно непредубежденное суждение, мы тотчас же признали бы, что гораздо меньше промежу­ток, как животных, между гориллой и человеком, нежели между го­риллой и павианом.

ТОМАС ГЕНРИ ГЕКСЛИ, лекция в Королевском институте, Лондон

«Язнаю, мой дорогой Ватсон, что вы разделяете мою любовь ко все­му необычному, ко всему, что нарушает однообразие нашей буднич­ной жизни».

ШЕРЛОК ХОЛМС

Является человек обезьяной или ангелом (как сформулиро- вал этот вопрос Бенджамин Дизраэли в знаменитом споре о теории эволюции Дарвина)? Являемся ли мы просто шимпанзе с усовер­шенствованным программным обеспечением? Или мы в некотором смысле поистине особенный вид, уникальность которого выходит за рамки неосознаваемых химии и инстинктов? Многие ученые, начи­ная с самого Дарвина, доказывали первую из этих версий — умствен­ные способности человека являются просто развитием способностей совершенно того же порядка, что и у других обезьян.

сих пор с ним не согласны, — но с тех пор, как Дарвин опубликовал свой потрясший мир труд о теории эволюции, доказательства в поль­зу происхождения человека от приматов увеличились в тысячекрат­ном размере. Сегодня невозможно со всей серьезностью отвергать это. С точки зрения анатомии, неврологии, генетики, физиологии мы — обезьяны. Всякий, кто когда-либо поражался странной схоже­стью с человеческим поведением поведения больших приматов в зо­опарке, не может не почувствовать правдивость этого утверждения.

Мне всегда казалось странным, отчего некоторые люди столь пыл­ко привязаны к полярному мышлению в духе «или — или». «Об­ладают ли обезьяны самосознанием или они действуют автоматиче­ски?» «Есть ли в жизни смысл или она бессмысленна?» «Являются ли люди «всего лишь» животными, или они более благородны?» Как ученый, я вполне довольствуюсь вынесением категорических суждений — когда в этом есть смысл.

Кроме того, мне кажется странным, что так часто бросаются фра­зами «всего лишь», «ничего кроме» и им подобными в спорах о на­шем происхождении. Люди — приматы. Значит, мы также млекопи­тающие. Мы позвоночные. Мы — мясистые, пульсирующие колонии десятков триллионов клеток. Мы являемся всем этим, но не являемся «всего лишь» этим. Мы, в дополнение ко всему этому, являемся чем- то уникальным, чем-то небывалым, чем-то выходящим за рамки. Мы действительно нечто совершенно новое под солнцем, с неведомым и, возможно, неограниченным потенциалом. Мы первый и единствен­ный вид, чья судьба всецело в его руках, а не только в руках химии и инстинктов. На великой дарвиновской сцене, которую мы называем Землей, как я посмел бы утверждать, не было столь великого перево­рота, как возникновение человека, со времен зарождения собствен­но жизни. Когда я думаю о том, кто мы и чего еще можем достичь, я не вижу места для маленьких фальшивых выражений вроде «всего лишь».

Любая обезьяна может достать банан, но только люди могут до­стичь звезд. Обезьяны живут, соперничают, размножаются и уми­рают в лесах — вот и весь сказ. Мы же проникаем прямо в сердце Большого взрыва и глубоко вгрызаемся в значение числа пи. И что, возможно, примечательнее всего — мы всматриваемся в глубь себя, собирая мозаику нашего уникального и чудесного мозга. И это сво­дит с ума. Как может полуторакилограммовая студенистая масса, ко­торая легко уместится в ладонях, постигать ангелов, размышлять о значении бесконечности и даже задаваться вопросом о своем месте в мироздании? Особый трепет вызывает факт, что каждый мозг, и ваш тоже, создан из атомов, которые родились в недрах бесчислен­ных, раскинутых повсюду звезд миллиарды лет назад. Эти частицы путешествовали в пространстве в течение целых эпох и световых лет, пока сила тяжести и случай не свели их здесь и сейчас.

Невозможно говорить о мозге, не возвышаясь до лирики. Но как перейти к собственно его изучению? Существует много методов, на­чиная с изучения отдельных нейронов и высокотехнологичного ска­нирования мозга и заканчивая межвидовым сравнением. Методы, которые мне по душе, непростительно старомодны. Обычно я рас­сматриваю пациентов, у которых поврежден мозг из-за инсультов, опухолей или травм головы, в результате чего возникают проблемы в восприятии и сознании. Также я иногда сталкиваюсь с людьми, у ко­торых на первый взгляд нет повреждений или отклонений в мозге, но которые говорят о своих весьма необычных психических опытах и восприятии. В любом случае процедура остается неизменной: я опрашиваю их, наблюдаю за их поведением, провожу несколько про­стых тестов, если возможно, осматриваю их мозг и затем выдвигаю гипотезу, которая соединяет психологию и неврологию, другими словами, гипотезу, которая связывает странности поведения с на­рушениями в сложной системе мозга¹. Уже довольно долгое время я

делаю это с большим успехом. И так — пациент за пациентом, один случай за другим — я делаю целый ряд новых догадок относительно того, как работает мозг и разум человека и как неразрывно они связа­ны. С помощью моего метода мне также часто удается делать догадки относительно эволюции и приближаться к пониманию того, что де­лает наш вид уникальным.

Рассмотрим следующие примеры.

• Всякий раз, когда Сьюзен смотрит на цифры, она видит, как каждая цифра окрашивается присущим только ей цветом. Например, цифра 5 — красная, а 3 — синяя. Это состояние, называемое синестезией, в человеческой популяции встречает­ся в восемь раз чаще среди художников, поэтов и писателей, так не связана ли синестезия неким таинственным образом с твор­ческой способностью? Может ли синестезия быть чем-то вроде нейропсихологического ископаемого — ключом к пониманию эволюционного развития и природы человеческой способно­сти к творчеству вообще?

• Вследствие ампутации у Хэмфри появилась фантомная рука.

• Пациент по фамилии Смит подвергается нейрохирурги­ческой операции в университете Торонто. Он в полном созна­нии и бодрствует. Кожу его головы обработали местным нар­козом, череп вскрыли. Хирург помещает электрод в переднюю поясную кору мозга Смита, отдел возле передней части мозга, где многие нейроны отвечают за болевые ощущения. Теперь врач может найти нейрон, который активизируется, когда руку Смита укалывают иглой. Но хирург поражен тем, что он видит: тот же самый нейрон вспыхивает столь же сильно в тот момент, когда Смит просто наблюдает за тем, как укалывают руку дру­гого пациента. Как будто нейрон (или функциональная сеть, ча­стью которой он является) сочувствует другому человеку. Боль другого человека становится болью Смита, почти буквально. Индуистские и буддийские мистики утверждают, что нет су­щественной разницы между «собой» и «другим» и истинное просветление приходит вместе с состраданием, которое разру­шает эту границу. Я привык считать это благонамеренной бес­смыслицей, но вот перед нами нейрон, который не знает раз­ницы между «собой» и «другим». Неужели технически наш мозг уникальным образом настроен на эмпатию и сострадание?

• Когда Джонатана просят представить числа, он всегда видит каждое число в особом пространственном положении перед собой. Все числа от 1 до 60 последовательно лежат на во­ображаемой числовой линии, которая причудливым образом изгибается в трехмерном пространстве и переплетается сама с собой.

• У пациента из Сан-Франциско прогрессирующая демен­ция, но он начинает писать картины, которые поразительно прекрасны. Неужели повреждение его мозга открыло спрятан­ный талант? На другом конце мира, в Австралии, обычный студент-волонтер по имени Джон принимает участие в не­обычном эксперименте. Он садится в кресло, а на его голову

надевают шлем, который генерирует магнитные импульсы и направляет их в его мозг. Некоторые мышцы его головы не­произвольно подрагивают от наведенного тока. Что более удивительно, Джон начинает делать чудесные рисунки, чего, как он утверждает, раньше делать не мог. Откуда же всплыва­ют эти внутренние художники? Верно ли, что большинство из нас «задействуют лишь 10 процентов нашего мозга»? Может быть, в нас глубоко запрятаны Пикассо, Моцарт и Сриниваса Рамануджан (одаренный математик) и ждут того, чтобы вы­рваться на свободу? Существует ли причина, по которой эво­люция подавила наши способности?

• До инсульта доктор Джексон был выдающимся врачом в Чула-Висте, штат Калифорния. После инсульта у него оказа­лась парализованной правая сторона тела, но, к счастью, была повреждена лишь небольшая часть коры — того мозгового участка, где расположен высший интеллект. Его умственные способности в основном остались незатронуты. Он понимает большую часть из того, что ему говорят, и может вполне не­плохо поддерживать беседу. В ходе проверки его умственных способностей с помощью простых задач и вопросов мы очень удивлены, когда просим его объяснить пословицу «не все то золото, что блестит».

— Это значит, что нечто может и не быть золотом лишь по­тому, что оно блестящее и желтое, доктор. Это может быть медь или какой-нибудь сплав.

— Верно, — отвечаю я. — Но есть ли помимо этого более глубокий смысл?

— Конечно, — отвечает он, — это значит, что нужно быть очень осторожным, когда покупаешь драгоценности, людей очень часто обманывают. Полагаю, следовало бы замерять специфический вес металла.

У доктора Джексона расстройство, которое я называю «ме­тафорической слепотой». Следует ли из этого, что в человече­ском мозге существует особый «метафорический центр» ?

• Джейсон — пациент реабилитационного центра Сан- Диего. В течение нескольких месяцев он пребывал в полукома­

тозном состоянии, называемом акинетическим мутизмом, его осмотрел мой коллега, доктор Субраманиам Шрирам. Джей­сон прикован к постели, не способен передвигаться, узнавать людей и общаться с ними, даже со своими родителями, хотя он в полном сознании и часто следит за людьми глазами. Од­нако, если его отец выходит в другую комнату и звонит ему по телефону, Джейсон тотчас приходит в себя, узнает своего отца и разговаривает с ним. Когда отец возвращается в комнату, Джейсон тотчас впадает в свое зомбиподобное состояние. Как будто есть два Джейсона, заключенные внутри одного тела: один, связанный со зрением, бодрствует, но не осознает себя, а другой, связанный со слухом, бодрствует и сознает себя. Что же эти совершенно необъяснимые появления и исчезновения са­мосознания могут сказать нам о том, как мозг порождает осоз­нание самого себя?

Все это может звучать как фантасмагорические рассказы в духе Эдгара Аллана По или Филипа Дика. Однако все это произошло на самом деле и является только небольшой частью случаев, которые упомянуты в этой книге. Интенсивное изучение этих людей не толь­ко помогает нам понять, почему у них проявляются эти странные симптомы, но также представить себе функционирование нормаль­ного мозга — вашего и моего. Может быть, мы когда-нибудь даже от­ветим на самый трудный вопрос: как человеческий мозг порождает сознание? Что такое или кто такой этот «я» внутри меня, освеща­ющий крошечный уголок вселенной, в то время как весь остальной космос продолжает себе вращаться — безучастно ко всяческим чело­веческим проблемам? Вопрос, который слишком близко подходит к богословию.

Размышляя о нашей уникальности, вполне естественно задаться вопросом, насколько близко виды, стоящие эволюционно чуть ниже нас, подошли к свойственным нам познавательным способностям. Антропологи обнаружили, что семейное древо гоминидов давало много ответвлений в последние несколько миллионов лет. В разное

время многочисленные виды, предшествующие человеку разумному, и человекообразные виды обезьян процветали и распространялись по земле, но по какой-то причине лишь наша ветвь оказалась успеш­ной. На что был похож мозг других гоминидов? Исчезли ли они по той причине, что не натолкнулись случайно на верную комбинацию адаптации нейронов? Все, с чем нам приходится иметь дело, — смут­ное свидетельство их останков и случайные каменные орудия. К со­жалению, мы можем никогда не получить достаточно информации об их поведении и о том, на что был похож их разум.

У нас есть неплохие шансы разрешить эту загадку относительно недавно исчезнувших неандертальцев, родственного нам вида, кото­рые, очевидно, были всего лишь в одном шаге от того, чтобы развить­ся до полноценного человека. Хотя традиционно их изображали как грубых, тупоголовых пещерных жителей, в последние годы Homo neanderthalensis существенно подправил свой имидж. Совсем как мы, неандертальцы создавали произведения искусства и украшения, их диета была богата и разнообразна, они хоронили своих умерших. Умножаются свидетельства того, что их язык был более сложным, чем «речь пещерного человека», которую им приписывали. Тем не менее они исчезли с лица земли около тридцати тысяч лет назад. Го­сподствующим мнением всегда было то, что неандертальцы вымерли, а люди продолжили развиваться, поскольку люди были в каком-то отношении выше их: лучший язык, лучшие орудия, лучшая социаль­ная организация или что-то в этом роде. Но вопрос далек от разре­шения. Победили ли мы их в конкуренции? Убили ли мы их всех? Или мы, используя выражение из фильма «Храброе сердце», выжи­ли их? Может, нам просто повезло, а им нет? Могло бы случиться так, что они, а не мы водрузили бы флаг на Луне? Неандертальцы исчезли относительно недавно, и мы можем обнаружить действительно их кости, а не просто ископаемые останки, а вместе с ними и несколько образцов ДНК. С продолжением генетических исследований мы, не­сомненно, узнаем больше о той тонкой линии, которая разделяет нас.

А кроме того, конечно, были и хоббиты.

Далеко-далеко, на изолированном острове возле Явы, не так дав­но жила раса крохотных созданий, я бы даже сказал, людей, чей рост был лишь около 90 сантиметров. Они были очень близки к человеку и тем не менее, к удивлению всего мира, они оказались особым ви­дом, который сосуществовал рядом с нами почти вплоть до истори­ческих времен. На острове Флорес, величиной с Коннектикут, они с трудом поддерживали существование охотой на шестиметровых агам, гигантских крыс и карликовых слонов. Они производили ми­ниатюрные орудия, с которыми могли бы управиться их маленькие руки, и, очевидно, обладали достаточными навыками планирования и предусмотрительностью, чтобы плавать в открытом море. Что еще более невероятно, их мозг составлял примерно треть от размера че­ловеческого мозга, то есть был меньше, чем у шимпанзе².

Если бы эту историю вы прочитали в качестве сценария научно- фантастического фильма, вы бы отвергли ее как слишком уж наду­манную. Звучит так, как будто взято прямо из книг Герберта Уэллса или Жюля Верна. Однако это чистая правда. Эти существа известны науке как вид Homo floresiensis, однако многие называют их по про­звищу — хоббитами. Их костям всего лишь около пятнадцати тысяч лет, из чего следует, что эти странные двоюродные братья человека жили бок о бок с нашими предками, может быть, как друзья, может быть, как враги — это нам неизвестно. Опять-таки, мы не знаем, по какой причине они исчезли, хотя, учитывая печальные достижения нашего вида в деле покорения природы, можно поспорить на что угодно, что именно мы привели их к исчезновению. Правда, многие индонезийские острова еще не исследованы, и вполне возможно, что где-то сохранился изолированный очаг их проживания. (Одна из те­орий утверждает, что ЦРУ уже обнаружило их, но информация об этом утаивается, пока не выяснится, что они не обладают оружием массового поражения вроде трубок, стреляющих дротиками.)

Хоббиты бросают вызов нашим предрассудкам относительно предполагаемого привилегированного статуса Homo sapiens. Если бы хоббиты обладали ресурсами Евразии, смогли бы они изобрести земледелие, цивилизацию, колесо, письменность? Обладали бы они самосознанием? Было бы у них моральное чувство? Сознавали бы они свою мораль? Пели бы они? Танцевали? Или эти психические

функции (а тем самым и отвечающие за них нервные схемы) свой­ственны только людям? Мы все еще знаем очень мало о хоббитах, но сходства и различия между нами и ними помогут понять, что нас самих отличает от высших приматов и обезьян, произошел ли в на­шей эволюции квантовый скачок или постепенное изменение. Дей­ствительно, если бы мы заполучили несколько образцов ДНК хоб­битов, это стало бы открытием, значащим для науки гораздо больше, чем любое восстановление по ДНК, как в сценарии какого-нибудь «Парка юрского периода».

Вопрос о нашем особом положении, который еще не раз будет за­тронут в этой книге, имеет продолжительную и неоднозначную исто­рию. Ему посвятили много времени интеллектуалы Викторианской эпохи. Главными действующими лицами были такие гиганты науки XIX века, как Томас Гекели, Ричард Оуэн и Альфред Рассел Уоллес. Дарвин, хотя сам и заварил всю кашу, сторонился полемики. Но Гек­ели, высокий человек с пронзительными черными глазами и кусти­стыми бровями, был знаменит своей сварливостью и острословием и не знал сомнений. В отличие от Дарвина он с откровенной прямотой делал выводы относительно человека, исходя из эволюционной тео­рии, заслужив себе тем самым прозвище «бульдог Дарвина».

Противник Гекели Оуэн был убежден в уникальности человека. Отец-основатель сравнительной анатомии, именно Оуэн послужил прототипом и объектом многих пародий на палеонтологов, которые пытаются восстановить животное целиком по одной-единственной кости. С его проницательностью могло сравниться только его вы­сокомерие. «Он знает, что выше, чем большинство людей, — писал Гекели, — и совершенно этого не скрывает». В отличие от Дарвина Оуэна сильнее впечатлили не сходства, а различия между разными группами животных. Он был поражен отсутствием ныне живущих переходных форм между видами, а ведь они должны были бы быть, если бы один вид постепенно развивался в другой. Никто не видел слонов с хоботом длиной в фут или жирафов с шеей наполовину меньшей, чем у современных особей (окапи, у которых действитель­но такая шея, были обнаружены значительно позднее). Подобного рода наблюдения вместе со строгими религиозными взглядами при­вели Оуэна к тому, что он стал рассматривать идеи Дарвина как неве-

роятные и еретические. Он особенно подчеркивал наличие огромно­го разрыва между умственными способностями приматов и людей, а также указывал — ошибочно, — что человеческий мозг обладает уникальной анатомической структурой, называемой «малый гиппо­камп», который, как он говорил, совершенно отсутствует у обезьян.

Гекели оспорил его взгляды; в результате проведенных им вскры­тий не удалось обнаружить малого гиппокампа. Два титана сража­лись в течение десятилетий. Эта полемика заняла центральное место в прессе Викторианской эпохи, создав нечто вроде медиасенсации, которая в те дни занимала место современных сексуальных сканда­лов в Вашингтоне. Пародия на дебаты о малом гиппокампе, опубли­кованная в детской книжке ЧарльЗа Кингсли «Дети вод», превос­ходно схватывает дух эпохи:

« [Гекели] придерживался очень странных теорий относитель­но многих вещей. Он утверждал, что у человекообразных обе­зьян в мозге имеется большой гиппопотам [sic!], так же как и у людей. Это было совершенно шокирующим заявлением; ведь если это было бы так, что стало бы с верой, надеждой и любо­вью миллионов бессмертных людей? Ты мог бы подумать, что есть еще много важных различий между тобой и обезьяной, таких, как способность говорить, создавать машины, разли­чать правильное и неправильное, возносить молитвы и прочих тому подобных маленьких привычек, но, мой дорогой, все это детские заблуждения. Все зависит только от великой проверки на гиппопотама. И если у тебя в мозге нашелся большой гип­попотам, ты уже не обезьяна, хотя у тебя четыре руки, нет ног и сам ты самая большая обезьяна из всех обезьян всех обезьяньих питомников».

В перепалку включился епископ Сэмюэль Уилберфорс, непре­клонный креационист, который часто основывался на анатомических наблюдениях Оуэна, чтобы оспорить теорию Дарвина. Битва велась на протяжении двадцати лет, пока, в результате трагического случая, Уилберфорс не разбился насмерть, упав с лошади и ударившись голо­вой о мостовую. Говорят, что Гекели сидел в лондонском Атенеуме,

потягивая коньяк, когда до него дошла эта новость. Криво усмехнув­шись, он съязвил репортеру: «В конце концов мозг епископа стол­кнулся с суровой реальностью, и результат оказался фатальным».

Современная биология неопровержимо подтвердила ошибку Оуэна: не существует малого гиппокампа, нет никакого внезапно­го скачка между нами и приматами. Обычно считается, что утверж­дения о том, что мы особенные, придерживаются исключительно ревнители-креационисты и религиозные фундаменталисты. Между тем я готов защищать такой радикальный взгляд, в этом отдельном случае Оуэн был в конечном итоге прав, хотя и по причинам совер­шенно отличным от тех, которые имелись у него. Оуэн был прав, ут­верждая, что человеческий мозг, в отличие, скажем, от человеческой печени или сердца, действительно уникален и отделен от мозга при­матов огромной пропастью. Но этот взгляд вполне совместим с ут­верждением Дарвина и Гекели, что наш мозг развивался постепенно, без Божественного вмешательства, на протяжении миллионов лет.

Но если это так, удивитесь вы, откуда же тогда взялась наша уни­кальность? Как утверждали Шекспир и Парменид, задолго до Дар­вина, ничто не происходит из ничего.

Весьма распространено ошибочное утверждение, что постепен­ные, небольшие изменения могут привести только к постепенным, понемногу увеличивающимся результатам. Однако это пример ли­нейного мышления, которое, как кажется, включается по умолчанию, когда мы судим о мире. Может быть, просто потому, что большин­ство явлений, которые мы наблюдаем, на повседневной человече­ской шкале времени и величины и внутри ограниченных пределов наших чувств действительно имеют склонность следовать линейной направленности. Два камня весят вдвое тяжелее, чем один камень. Требуется в три раза больше пищи, чтобы накормить втрое большее количество людей. И так далее. Но вне сферы практических челове­ческих интересов природа полна нелинейных явлений. Чрезвычайно сложные процессы могут возникать на основе обманчиво простых правил, а небольшие изменения в одном основополагающем факторе сложной системы могут вызвать радикальные, качественные измене­ния в других зависящих от него факторах.

Представим себе очень простой пример: перед вами кусок льда, и вы последовательно его нагреваете: 20 градусов по Фаренгейту... 21 градус... 22 градуса... Достаточно долго повышение температуры льда еще на один градус не производит никакого интересного эффек­та: все, что у вас есть, — это чуть более теплый кусок льда, чем мину­ту назад. Но затем вы доходите до 32 градусов по Фаренгейту. Как только вы достигаете этой критической температуры, вы наблюдаете резкое, существенное изменение. Кристаллическая структура льда декогерируется, и внезапно молекулы воды начинают смещаться и плавать друг вокруг друга в свободном порядке. Ваша замороженная вода превратилась в жидкую воду благодаря всего одному решающе­му градусу тепловой энергии. В этой ключевой точке постепенные изменения перестали приводить к постепенным эффектам и поро­дили неожиданное качественное изменение, называемое фазовым переходом.

Природа полна фазовых переходов. Переход от замороженной к жидкой воде — лишь один из них. Переход от жидкого состояния воды к газообразному, пару, — еще один. Но они не ограничены примерами из химии. Они могут происходить, например, в обще­ственных системах, где миллионы индивидуальных решений или отношений могут взаимодействовать вплоть до быстрой смены всей системы и создания нового баланса. Фазовые переходы назревают во время раздувания спекулятивных финансовых пузырей, крахов фон­довых бирж и спонтанных транспортных пробок. В более положи­тельном ключе — именно они были продемонстрированы во время крушения социалистического блока и взрывообразного развития Интернета.

Я бы даже предположил, что фазовые переходы применимы к про­исхождению человека. За миллионы лет они привели к появлению Homo sapiens: естественный отбор продолжал возиться с мозгом на­ших предков в обычной эволюционной манере, то есть постепенно и мало-помалу. Копеечный прирост коры мозга здесь, пятипроцент­ное увеличение толщины волокнистого тракта, соединяющего две структуры, там, и так далее на протяжении бесчисленных поколений. Результатом этих незначительных усовершенствований нейронной системы в каждом новом поколении были приматы, немного лучше

делающие разные вещи: немного более проворные в использова­нии палок и камней, немного лучше разбирающиеся в социальной структуре и проворачивающие свои делишки, немного более про­ницательные в отношении поведения дичи или признаков погоды и времен года, немного лучше запоминающие отдаленное прошлое и видящие его связь с настоящим.

Затем, где-то сто пятьдесят тысяч лет назад, произошло взрыво­образное развитие определенных ключевых мозговых структур и функций, неожиданные сочетания которых породили в итоге ум­ственные способности, делающие нас особенными в том смысле, о котором я говорю. Мы прошли через психический фазовый переход. Все старые составляющие остались на месте, но начали совместную работу совершенно новыми способами, которые были чем-то боль­шим, нежели сумма отдельных составляющих. Этот переход подарил нам такие особенности, как полноценный человеческий язык, худо­жественное и религиозное чувства, а также сознание и самосознание. За тридцать тысяч лет (ну или около того) мы научились строить себе укрытия, сшивать шкуры и меха в полноценную одежду, создавать украшения из ракушек и наскальные рисунки, а также вытачивать флейты из костей. Наша генетическая эволюция в большей или мень­шей степени завершилась, но при этом началась намного — намно­го! — более быстрая форма эволюции, завязанная уже не на генах, а на культуре.

И какие же именно структурные улучшения мозга были ключевы­ми для всего этого? Буду счастлив объяснить. Но прежде чем начать, я дам вам краткий обзор анатомии головного мозга, чтобы вы смогли лучше понять ответ.