ГЛАВА 3. Кричащий цвет и горячая детка: синестезия

«Вся моя жизнь — сплошное усилие убежать от обыденности суще­ствования. Эти маленькие задачки помогают мне это сделать».

ШЕРЛОК ХОЛМС

Каждый раз, когда Франческа закрывает глаза и дотраги- вается до чего-нибудь, она испытывает яркую эмоцию.

А Мирабель ощущает цвет всякий раз, когда видит цифры, даже если они напечатаны черным шрифтом. Вспоминая номер телефона, она представляет спектр цветов, соответствующих цифрам в ее мыс­ленном представлении, и начинает считывать одну цифру за другой, исходя из тех цветов, что она видит. Это сильно облегчает ей запо­минание телефонных номеров.

Когда Эсмеральда слышит ноту до диез, извлекаемую из фортепи­ано, она видит синий цвет. Другие ноты отчетливо вызывают в ее во­ображении другие цвета — настолько непохожие друг на друга, что разные клавиши фортепиано в действительности являются для нее

разными закодированными цветами, позволяющими легко запом­нить и сыграть музыкальные партии.

Эти женщины не сумасшедшие и не страдают неврологическими расстройствами. У них, как и у миллионов других нормальных лю­дей, синестезия — сюрреалистическое смешение чувств, восприятия и эмоций. Синестеты (как называют таких людей) воспринимают обычный мир необычными способами, занимая удивительную «ни­чейную» территорию между реальностью и фантазией. Они ощу­щают цвета на вкус, видят звуки, слышат формы, ощущают эмоции тысячами различных сочетаний.

Когда я со своими коллегами-исследователями впервые столкнул­ся с синестезией в 1997 году, мы совершенно не представляли, как к этому подступиться.

Когда я только собирался отправиться в это путешествие почти двадцать лет назад, у меня было четыре цели. Первая: показать, что синестезия реальна — эти люди не притворяются. Вторая: выдви­нуть теорию о том, что именно происходит в их мозге и что отличает их от несинестетов. Третья: исследовать генетические предпосылки этого состояния. И четвертая, самая важная: исследовать вероят­ность того, что синестезия не просто забавная «ненормальность», а средство для понимания самых загадочных аспектов человеческого сознания, таких как язык, творчество, абстрактное мышление, кото­рыми мы пользуемся столь непринужденно, что принимаем их как само собой разумеющееся. Наконец, в качестве дополнительного бонуса, синестезия может пролить свет на старые философские во­просы о квалиа — невыразимых свойствах чувственного опыта — и сознании.

В целом я доволен тем, как пошло наше исследование. Мы частич­но ответили на все четыре основных вопроса. И что еще более важно, нам удалось пробудить небывалый интерес к этому явлению, теперь существует целое направление в области синестезии, и по этой теме опубликовано множество книг.

Мы не знаем, когда впервые синестезия была зафиксирована как свойство человека, но похоже, что ее мог испытывать Исаак Нью­тон. Зная о том, что высота звука зависит от длины волны, Ньютон изобрел игрушку — музыкальный аппарат, — который высвечивал вспышками на экране разные цвета для различных нот. Таким об­разом, каждая песня сопровождалась целым калейдоскопом цветов.

Фрэнсис Гальтон, двоюродный брат Чарльза Дарвина и один из самых колоритных и эксцентричных ученых Викторианской эпохи, положил начало первому систематическому исследованию синесте­зии в 1890-х годах. Гальтон сделал значительный вклад в развитие психологии, особенно по вопросу измерения интеллектуальных спо­собностей. К несчастью, он при этом был ярым расистом; он помог становлению такой лженауки, как евгеника, чьей целью было «улуч­шить» человечество при помощи селекции, наподобие той, которая практикуется в племенном животноводстве. Гальтон полагал, что бедные бедны из-за ущербных генов, и поэтому им надо запретить размножаться в слишком большом количестве, иначе они возобла­дают и загрязнят генофонд поместного дворянства и богатых людей, подобных ему. Трудно сказать, отчего совершенно разумный человек придерживался таких взглядов, но интуиция подсказывает мне, что у него было неосознанное желание приписать свою славу и успех некой врожденной гениальности, вместо того чтобы признать роль случая и стечения обстоятельств (по иронии судьбы, сам он был бездетен).

Евгенические идеи Гальтона кажутся сейчас почти комическими, но это нисколько не умаляет его гения. В 1892 году Гальтон опублико­вал короткую статью о синестезии в журнале Nature. Это была одна из самых малоизвестных его работ, но столетие спустя она пробудила во мне живейший интерес. Хотя Гальтон не был первым, кто заме­тил этот феномен, он был первым, кто описал его систематически и вдохновил людей исследовать его дальше. Его статья фокусируется на двух наиболее типичных типах синестезии: когда звуки вызыва­ют цвета (зрительно-слуховая синестезия, «цветной слух») и когда цифры всегда кажутся окрашенными во внутренне присущие им цве­та (цвето-буквенная синестезия).

Как же объяснить опыт этих людей? Они сумасшедшие? Может, у них просто сформировались очень живые ассоциации на основе детских переживаний? Или они просто очень поэтично выражают­ся? Когда ученые сталкиваются с такими аномальными явлениями, как синестезия, их первая реакция — замолчать и не замечать. Это отношение — свойственное многим моим коллегам — не такое глу­пое, как может показаться. Дело в том, что большинство из ряда вон выходящего — ложка, согнутая силой мысли, похищение иноплане­тянами, контакт с Элвисом Пресли — оказывается ложной тревогой, и для ученого вполне естественно быть осторожным и игнорировать подобное. Карьеры ученых и даже их жизни были положены на по­гоню за такими необычными явлениями, как поливода (гипотетиче­ская форма воды, о которой говорится в псевдофизике), телепатия или холодный ядерный синтез. Так что я не удивлен тем, что несмо­тря на то, что мы знаем о синестезии больше сотни лет, она все время трактуется как курьез, потому что не создает «смысла».

Даже сейчас это явление часто отвергают, словно оно насквозь ложно. Когда я случайно касаюсь его в разговоре, меня немедлен­но прерывают. Мне приходилось слышать, например, такое: «Это

что же, вы изучаете кислотных торчков?» или «Постойте! Что за бред!» — а также множество других решительных отказов обсуж­дать тему. К сожалению, даже врачи подвержены такому отношению к синестезии, а неведение врача — риск для пациента. Мне известен по крайней мере один случай, когда синестету был поставлен невер­ный диагноз «шизофрения» и были прописаны нейролептики для купирования галлюцинаций.

Впрочем, было несколько исследователей, считавших синестезию реальным феноменом, включая невролога Ричарда Сайтовика, кото­рый написал о ней две книги: Richard Cytowic, Synesthesia: A Union of the Senses (1989) и Richard Cytowic, The Man Who Tasted Shapes (1993/2003). Сайтовик был первопроходцем, но при этом проро­ком, вопиющим в пустыне, и научное сообщество по большей части его игнорировало. Впрочем, теории, которые он выдвинул для объ­яснения синестезии, были довольно расплывчатыми. Он предпола­гал, что это что-то вроде эволюционной деградации к первобытному состоянию мозга, когда чувства еще не были четко разграничены и смешивались в эмоциональной коре мозга.

Идея о первобытном мозге с недифференцированными функция­ми показалась мне бессмысленной. Если мозг синестета действитель­но вернулся на более раннюю стадию развития, как в таком случае можно было бы объяснить отчетливость и точность опыта синесте- тов? Например, почему Эсмеральда неизменно воспринимает ноту до диез как синюю? Если Сайтовик прав, следовало бы ожидать, что чувства будут образовывать некое месиво.

Второе объяснение синестезии, которое иногда приходится слы­шать, заключается в том, что синестеты находятся во власти детских воспоминаний и ассоциаций. Возможно, они играли с магнитами на дверце холодильника, и при этом цифра 5 была красной, а 6 — зе­леной. Возможно, ассоциации в их памяти ярки настолько, насколь­ко вы можете очень живо вызвать в душе запах розы, вкус приправы «Мармит» или карри или весеннюю трель дрозда. Разумеется, эта теория совершенно не объясняет, отчего лишь некоторые люди со­

храняют столь живую сенсорную память. Я точно не вижу цвет, ког­да смотрю на цифры или слышу музыкальные тона, и я сомневаюсь, что вы на это способны. Хотя я, может быть, и думаю о холоде, когда смотрю на изображение кубика льда, я конечно же не ощущаю его, сколько бы я в детстве ни имел дела со льдом и снегом.

Третья гипотеза заключается в том, что синестеты используют неясный, иносказательный язык метафор, когда они говорят о крас­ном до диезе или колком на вкус цыпленке, так же как вы говорите о «кричащей» рубахе или «остром» на вкус чеддере. Сыр, в конце концов, мягок на ощупь, так что же вы имеете в виду, говоря, что он острый? Острый — это прилагательное, касающееся осязательных ощущений, так почему же вы без колебаний применяете его ко вкусу сыра? Наш обыденный язык переполнен синестетическими метафо­рами — горячая детка, плоский вкус, со вкусом одетый — так может быть, синестеты просто особенно одарены в этом отношении? Но подобное объяснение сталкивается с серьезным затруднением. Мы не имеем даже самой туманной идеи, как метафоры работают или как они представлены в мозге. Идея о том, что синестезия — всего лишь метафора, иллюстрирует одну из классических ошибок в науке: попытку объяснить одну тайну (синестезия) в терминах другой (ме­тафора).

Так что я возврвщаю проблему в ее исходное состояние и выдви­гаю совершенно противоположный тезис. Я полагаю, что синесте­зия — это конкретный сенсорный процесс, чью неврологическую основу мы можем вскрыть, и что объяснение его может, в свою оче­редь, дать нам ключ для решения более глубокого вопроса о том, как метафоры отображаются в мозге и прежде всего — как мы развили способность брать их в расчет. Это не подразумевает, что метафо­ра — просто форма синестезии; только понимание неврологической основы синестезии может помочь нам понять, что такое метафора. Итак, когда я решил предпринять свое собственное исследование си­нестезии, моей первой целью было установить, действительно ли это подлинный чувственный опыт.

В 1997 году аспирант моей лаборатории Эд Хаббард и я решили найти нескольких синестетов, чтобы начать наши исследования. Но как? Согласно большинству опубликованных исследований, вероят­ность была от одного из тысячи до одного из десяти тысяч. Той осе­нью я читал курс лекций университетской группе из трехсот студен­тов. Может быть, нам повезет? Итак, мы сделали объявление.

«Некоторые из вполне нормальных людей утверждают, что видят звуки или что определенные цифры всегда вызывают у них опреде­ленные цвета. Если кто-нибудь из вас испытывал такое, поднимите руки», — сказали мы группе.

К нашему разочарованию, ни одна рука не поднялась. Но чуть позже тем же днем, когда я болтал с Эдом в своем кабинете, постуча­ли в дверь две студентки. У одной из них, Сьюзен, были потрясающе голубые глаза, несколько прядей в светлых кудрях выкрашены в крас­ный цвет, серебряное кольцо на пупке и огромный скейтборд. Она сказала: «Я одна из тех, о ком вы говорили на занятии, доктор Рама- чандран. Я не подняла руку, потому что не хотела, чтобы все вокруг думали обо мне как о чокнутой или что-то в этом роде. Я даже не зна­ла, что есть другие люди, такие как я, или что у этого есть название».

Приятно удивившись, мы с Эдом переглянулись. Мы попросили другую студентку прийти попозже и пододвинули Сьюзен кресло. Она прислонила скейтборд к стене и присела.

«С каких пор вы это испытывали?» — спросил я.

«О, с раннего детства. Но, мне так кажется, я тогда не обращала на это внимания. Но постепенно я осознала, что это и в самом деле ненормально, и я не обсуждала это ни с кем!.. Не хотела я, чтоб люди думали обо мне, что я сумасшедшая. До тех пор, пока вы не упомя­нули об этом на лекции, я не знала, что это имеет название. Как вы сказали, син... эс... что-то рифмующееся с анестезией?»

«Это называется «синестезия», — ответил я — Сьюзен, я хочу, чтобы вы описали мне свой опыт в деталях. Наша лаборатория осо­бенно интересуется им. Что именно вы переживаете?»

«Каждую цифру я вижу в особом цвете. 5 — всегда имеет оттенок бледно-красного, 3 — синий, 7 — ярко-кроваво-красный, 8 — жел­тый, а 9 — бледно-зеленый».

Я схватил фломастер и блокнот, лежавшие на столе, и нарисовал большую цифру 7.

«Что вы видите?»

«Ну, это не совсем чистая семерка. Но она выглядит красной... я вам говорила об этом».

«Теперь я предлагаю вам хорошенько подумать, прежде чем вы ответите на следующий вопрос. Вы действительно видите красный? Или вы только думаете о красном, или эта цифра заставляет вас пред­ставить себе красный... как образ в памяти? Например, когда я слышу «Золушка», я вспоминаю молодую девушку, или тыкву, или кучера. Это то же самое? Или вы буквально видите цвет?»

«Это сложно описать. Это то, о чем я часто спрашиваю себя. Я по­лагаю, что я действительно вижу его. Цифра, которую вы нарисова­ли, для меня выглядит именно красной. Но я также вижу, что она на самом деле-то черная — или я бы сказала, что я знаю, что она черная. Так что в каком-то смысле это образ из памяти... Должно быть, я себе мысленно его представляю или что-то в этом роде. Но оно конечно же чувствуется совершенно иначе. Мне чувствуется, что я действи­тельно вижу его. Это очень трудно описать, доктор».

«Очень хорошо, Сьюзен. Вы прекрасный наблюдатель, и это де­лает все, что вы сказали, ценным».

«Словом, одну вещь я вам могу сказать с уверенностью: это ни­чуть не похоже на тыкву, воображаемую при взгляде на картинку с Золушкой или при слове «Золушка». Я действительно вижу цвет».

Одна из первых вещей, которой мы обучаем студентов, — это уме­ние выслушать пациента и тщательно составлять историю болезни. В 90 процентах случаев вы можете поставить непогрешимо точный диагноз, внимательно выслушав, обследовав физическое состояние пациента и проведя хитроумные лабораторные тесты, чтобы под­твердить вашу догадку (и повысить счета для страховой компании). Я задался вопросом, сработает ли такой подход для синестетов.

Я решил дать Сьюзен несколько простых тестов и задать не­сколько вопросов. Например, действительно ли она видела цифры, вызывающие переживание цвета? Или это было просто понятие о цифре — идея числовой последовательности или даже количества? И если верно последнее, с римскими цифрами возможен тот же фо­кус, или только с арабскими? (Я бы называл их индийскими; они были придуманы в Индии в 1-м тысячелетии до н. э. и попали в Ев­ропу через арабов.)

Я нарисовал в блокноте большую римскую цифру VII и показал ей:

«Что вы видите?»

«Я вижу, что это семерка, но она выглядит черной — ни следа красного. Я всегда это знала. С римскими цифрами такого не проис­ходит. Послушайте, доктор, а не доказывает ли это, что тут дело не в воспоминаниях? Потому что я знаю, что это семерка, но она тем не менее не производит ощущения красного цвета!»

Мы с Эдом поняли, что имеем дело с подающей надежды студент­кой. Дело стало выглядеть так, что синестезия — это и в самом деле подлинный феномен восприятия, вызываемый действительным по­явлением цифры перед глазами, а не понятием о цифре. Но для этого все еще не хватало доказательств. Можем ли мы быть абсолютно уве­рены, что дело не в красной семерке, которую в детстве она видела на двери холодильника? Что, если я покажу ей черно-белые фотографии фруктов и овощей, которые (для большинства из нас) несут сильные цветовые ассоциации, основанные на памяти. Я нарисовал морковь, помидор, тыкву и банан и показал ей.

«Что вы видите?»

«Ну, я тут не вижу никаких цветов, если вы об этом. Я знаю, что морковь оранжевая и могу представить, что она такова, или вообра­зить ее оранжевой. Но я действительно не вижу оранжевый цвет тем способом, которым я вижу красный, когда вы показываете мне циф­ру 7. Это трудно объяснить, доктор, но это похоже вот на что: когда я вижу черно-белую морковь, я как бы знаю, что она оранжевая, но я могу ее вообразить любого нереального цвета, какого захочу, напри­мер синего. Это очень трудно для меня сделать с цифрой 7 — она для меня кричаще-красная! Слушайте, есть во всем этом хоть какой-то смысл?»

«Хорошо, — сказал я. — Теперь закройте глаза и покажите мне ваши ладони».

Кажется, она немножко испугана моей просьбой, но последовала инструкции. Тогда я нарисовал цифру 7 на ее ладони.

«Что я нарисовал? Ну-ка, давайте я повторю».

«Это семерка!»

«Она цветная?»

«Нет, вовсе нет. Давайте я скажу по-другому: я изначально не вижу красного цвета, даже когда «чувствую», что это 7. Но, когда я зрительно представляю себе цифру 7, она выглядит окрашенной в красный цвет».

«Хорошо, Сьюзен, а что, если я скажу «семь» ? Ну-ка, попытаем­ся: «Семь, семь, семь».

«Сначала она не была красной, но затем я стала чувствовать крас­ный... Сперва я начала представлять себе форму цифры 7, а затем я увидела красный — но не раньше».

Подчинившись внезапному порыву, я сказал:

«Семь, пять, три, два, восемь. Что вы увидели теперь, Сьюзен?»

«Боже мой... Это очень интересно. Я вижу радугу!»

«Что вы имеете в виду?»

«Ну, я вижу соответствующие цвета, разворачивающиеся передо мной наподобие радуги, с цветами, соответствующими цифрам, ко­торые вы произносите вслух. Какая милая радуга».

«Еще один вопрос, Сьюзен. Посмотрите еще раз на рисунок циф­ры 7. Видите ли вы цвет точно в самой цифре, или он распространя­ется вокруг нее?»

«Я вижу его точно в самой цифре».

«Как насчет белой цифры на черной бумаге? Вот она. Что вы ви­дите?»

«Она даже значительно более чистого красного цвета, чем черная цифра. Не знаю почему».

«Как насчет двузначных чисел?» — Я нарисовал жирное чис­ло 75 в блокноте и показал ей. Начнет ли ее мозг смешивать цвета? Или увидит совершенно новый цвет?

«Я вижу каждую цифру в соответствующем ей цвете. Но я это ча­сто замечала сама. Только если цифры не стоят слишком близко друг к другу».

«Отлично, давайте попробуем. Вот, 7 и 5 очень близко друг к дру­гу. Что вы видите?»

«Я по-прежнему вижу их в их цветах, но они как будто «борют­ся» или нейтрализуют друг друга; они кажутся более тусклыми».

«А что, если я нарисую 7 чернилами неправильного цвета?»

Я нарисовал зеленую цифру 7 в блокноте и показал ей.

«Фу! Отвратительно. Она раздражает, как будто что-то не так. Я, конечно, не смешиваю реальный цвет с тем цветом, что вижу в уме. Я вижу оба цвета одновременно, но это выглядит омерзительно».

Замечание Сьюзен напомнило мне то, что я читал в старых ста­тьях о синестезии, а именно что переживание цвета было очень часто для этих людей окрашено эмоционально, и «неправильные» цвета могли вызвать сильное отвращение. Разумеется, у нас у всех опреде­ленные цвета связаны с эмоциями. Голубой кажется успокаивающим, красный возбуждает. Может быть, тот же самый процесс происходит, по какой-то странной причине, у синестетов в преувеличенной фор­ме? Что может сказать нам синестезия о связи между цветом и эмо­цией у таких завораживающих нас художников, как Ван Гог и Моне?

Тут раздался нерешительный стук в дверь. Мы и не заметили, как пролетел час и что другая студентка по имени Бекки провела этот час за дверями моего кабинета. К счастью, она была весела, несмотря на то что ждала так долго. Мы попросили Сьюзен прийти на следу­ющей неделе и пригласили Бекки войти. Выяснилось, что она тоже синестет. Мы повторили те же самые вопросы и провели с ней те же тесты, что и со Сьюзен. Ее ответы были поразительно похожи, с не­большими вариациями.

Бекки видела цветные цифры, но у нее они были не такими, как у Сьюзен. Для Бекки 7 была синей, а 5 — зеленой. В отличие от Сью­зен буквы алфавита были для нее окрашены в яркие цвета. Римские цифры, как и цифры, написанные на ее ладони, не производили ни­какого эффекта, значит, как и у Сьюзен, переживание цвета возни­кало вследствие зрительного представления цифры, а не понятия о цифре. Наконец, она видела тот же самый эффект радуги, что и Сью­зен, когда мы произнесли вслух ряд случайных чисел.

Именно там и именно тогда я понял, что мы очень близки к пости­жению сути этого феномена. Все мои сомнения рассеялись. Сьюзен и Бекки никогда до этого не встречали друг друга, и тот факт, что их сообщения были в высшей степени друг на друга похожи, не мог быть просто совпадением. (Позднее мы узнали, что существует до­вольно много разновидностей синестетов, поэтому нам очень повез­

ло, что мы наткнулись на два очень схожих случая.) Но хотя я уже и был убежден в своей правоте, нам еще предстояло много поработать, чтобы собрать доказательства, достаточные для публикации. Понят­но, устных замечаний и отчетов, основанных на анализе внутренних ощущений, недостаточно. Испытуемые, находясь в условиях лабо­раторного исследования, зачастую крайне внушаемы и могут бес­сознательно догадаться, что вы хотите от них услышать, и стараются угодить вам, сказав вам именно это. Более того, они иногда говорят двусмысленно или неясно. Что, например, мне было делать с весьма озадачивающим высказыванием Сьюзен: «Я действительно вижу красный цвет, но я также знаю, что он не красный — мне кажется, что я, очевидно, вижу его в своем сознании, как-то так...»

По своей сути ощущения субъективны и непередаваемы. Например, вы понимаете, что значит почувствовать трепетную крас­ноту крыльев божьей коровки, но вы никогда не сможете описать эту красноту слепому человеку или даже дальтонику, который не от­личает красный от зеленого. Кроме того, вы никогда не сможете со всей определенностью узнать, обладают ли другие люди таким же внутренним опытом восприятия красного цвета, как ваш собствен­ный. Это делает несколько мудреным (мягко говоря) изучение вос­приятия других людей. Наука имеет дело с объективными данными, и поэтому любые «наблюдения», которые мы производим над субъ­ективным чувственным опытом других людей, неизбежно бывают непрямыми и вторичными. Следовало бы отметить, что эти субъек­тивные впечатления и исследования единичных случаев часто могут дать ключи к постановке более строгих экспериментов. В самом деле, большая часть великих открытий в неврологии была изначально ос­нована на клинических исследованиях отдельных случаев (и их субъ­ективных описаний) перед тем, как они были подтверждены на дру­гих пациентах.

Одной из первых «пациенток», которую мы начали системати­чески обследовать в поисках очевидных доказательств реальности синестезии, была Франческа, утонченная женщина 45 лет, кото­рая наблюдалась у психиатра — легкая депрессия. Он прописал ей лоразепам и прозак, но, не зная, что делать с ее синестетическими переживаниями, обратился ко мне. Она была той самой женщиной (я говорил о ней раньше), которая утверждала, что с самого ранне­го детства испытывала живейшие эмоции, когда прикасалась к раз­личным материалам. Но как мы можем проверить истинность ее за­явлений? Возможно, она была просто очень эмоциональной особой и просто с большим удовольствием говорила об эмоциях, которые вызывают у нее разные предметы. Или у нее было «расстройство психики», и она просто хотела привлечь к себе внимание или чув­ствовать себя особенной.

Однажды днем Франческа пришла в лабораторию, увидев объ­явление в San Diego Reader. Сначала чашка чая и обмен обычными любезностями, а затем я и мой студент Дэвид Брэнг подсоединили ее к омметру, чтобы измерить КГР. Как мы знаем из второй главы, это устройство постоянно измеряет микроскопическое потоотделе­ние, вызываемое колебанием уровня эмоционального возбуждения. Человек может на словах притворяться или даже подсознательно ввести себя в заблуждение относительно того, как и что вызывает в нем чувства, КГР же немедленно и автоматически все замечает. Ког­да мы измеряли КГР у рядовых испытуемых, которые прикасались к поверхностям с разной шероховатостью, таким как вельвет или ли­нолеум, становилось очевидно, что они не испытывали никаких эмо­ций. Но с Франческой все обстояло иначе. Если материалы, как она говорила, вызывали у нее сильные эмоциональные реакции, такие, как страх, или тревога, или разочарование, то ее тело давало силь­нейший всплеск КГР. Когда она прикасалась к материалам, которые вызывали у нее, по ее словам, чувство теплоты и расслабленности, изменения электрического сопротивления кожи не было. Поскольку невозможно подделать показания КГР, это дало нам твердое доказа­тельство того, что Франческа говорила правду.

Мы хотели быть абсолютно уверенными, что Франческа испы­тывала особенные эмоции, поэтому использовали дополнительную процедуру. Мы снова подключили ее к омметру и попросили сле­довать инструкциям на экране компьютера: какие из многочислен­ных объектов, лежащих перед ней на столе, она должна трогать и как долго. Мы сказали, что она будет одна в комнате, так как наше присутствие может нарушить процесс измерения КГР. Но за мони­тором стояла скрытая камера, о которой Франческа ничего не подо­зревала, чтобы записать выражение ее лица. Мы сделали это тайно, чтобы убедиться, что ее мимика была подлинной и спонтанной. По­сле эксперимента мы попросили независимых экспертов-студентов оценить степень и качество выражений лица, таких как страх или спокойствие. Конечно, мы позаботились о том, чтобы оценщикам была неизвестна цель эксперимента и они не знали, какой предмет трогала Франческа в каждом конкретном случае. И снова мы уста­новили прямое соответствие между субъективными оценками Фран­ческой разных поверхностей и спонтанными выражениями ее лица. Да, было предельно ясно, что эмоции, о которых она говорит, были подлинными.

Мирабель, кипучая темноволосая молодая женщина, услышала кра­ем уха разговор, который я вел с Эдом Хаббардом в кафе «Эспрессо Рома» в кампусе, в двух шагах от моей работы. Она вскинула бро­ви — то ли от удивления, то ли от недоверия, не могу сказать.

Вскоре она пришла в нашу лабораторию добровольцем для экспе­римента. Так же как для Сьюзен и Бекки, каждая цифра казалась для Мирабель окрашенной в определенный цвет. Сьюзен и Бекки при неформальном исследовании смогли убедить нас в том, что сообща­ли о своем опыте точно и верно. Теперь нам нужны были более точ­ные подтверждения того, что Мирабель в самом деле видит цвет, как вы видите яблоко, а не просто видит в уме неясную картину цвета, как если бы вы представляли себе яблоко. Граница между «вижу» и «представляю» всегда признавалась призрачной в неврологии. Воз­можно, синестезия помогла бы нам провести границу между ними.

Я пригласил Мирабель присесть, но ей этого явно не хотелось. Ее взгляд метался по комнате, цепляясь за всевозможные старинные научные инструменты и окаменелости, лежащие на столе и на полу. Она была словно ребенок из поговорки, попавший в кондитерский магазин, когда ползала по всему полу, рассматривая коллекцию ока­менелых рыб из Бразилии. Джинсы сползали с бедер, и я старался не глазеть на открывшуюся татуировку. Глаза Мирабель загорелись, ког­да она увидела длинную отполированную окаменелую кость, смахи­

вающую на плечевую. Я предложил ей догадаться, что это. Она гада­ла: ребро, голень, берцовая кость? На самом деле это была приапова кость (кость пениса) вымершего моржа эпохи плейстоцена. Похоже, что этот редкий экземпляр был сломан посередине и еще при жизни животного зажил, повернувшись под углом, судя по мозолистому об­разованию. На линии слома был также заживший, покрытый мозо­лью след зуба; наверное, перелом был вызван укусом хищника или случился во время сексуального контакта. В палеонтологии, как и в нейронауке, есть своя детективная сторона, и мы болтали об этом два часа подряд. Время уходило. Пора возвращаться к синестезии.

Мы начали с простого эксперимента. Мы показали Мирабель белую цифру 5 на черном экране компьютера. Как и ожидалось, она увидела ее в цвете — цифра была ярко-красной. Мы заставили ее зафиксировать взгляд на маленькой белой точке посредине экрана. (Это называется точкой фиксации и удерживает взгляд от блужда­ния.) Затем мы стали постепенно удалять цифру все дальше и дальше от центральной точки, чтобы увидеть, повлияет ли это как-нибудь на цвет, который она вызывает. Мирабель заметила, что красный цвет становится заметно слабее, если цифра отодвигается, в конечном итоге становясь бледно-розовым. Это само по себе может показаться не слишком удивительным: цифра, находящаяся вне линии фикса­ции, видится в более тусклом цвете. Тем не менее этот факт сообщил нам кое-что важное. Даже находясь на самом краю зрительного поля, цифра была вполне узнаваема, даже если цвет был более бледным. Одним ударом этот результат доказал, что синестезия не может быть просто воспоминанием детства или метафорической ассоциацией¹. Если цифра просто пробуждала воспоминание или идею цвета, по­чему тогда имело значение, в какой точке зрительного поля она на­ходилась, хотя ее все еще можно было легко распознать?

Затем мы применили второй, более прямой тест, называемый «выступ», который применяется психологами, чтобы определить, действительно ли эффект относится к восприятию, а не к понятий­ному мышлению. Если вы взглянете на рис. 3.1, вы увидите наклон­ные линии посреди леса из вертикальных линий. Наклонные линии выступают, словно больной большой палец — они как бы выскаки­вают. Действительно, вы не только можете сразу выделить их из всей группы, но также можете мысленно сгруппировать их и получить от­дельную плоскость или пучок. Если вы это сделаете, вы легко сможе­те заметить, что группа наклонных линий образует в целом форму буквы X. Сходным образом на рис. 3.2 красные точки, рассредото­ченные между зеленых точек (изображенные здесь как черные среди серых), весьма отчетливо выступают и образуют обобщенную форму треугольника.

Напротив, взгляните на рис. 3.3. Вы видите набор букв Т, рассре­доточенных между буквами Б, но, в отличие от наклонных линий и цветных точек в двух предыдущих рисунках, буквы Т не дают нам живого, автоматического («Вот он я!») эффекта выскакивания, не­смотря на тот факт, что Ь и Т отличаются друг от друга не меньше, чем вертикальные линии от наклонных. Кроме того, вы не сможете сгруппировать буквы Т с той же легкостью, и вместо этого вам при­дется последовательно всматриваться в каждую фигуру. Из этого мы можем заключить, что только определенные «примитивные», или элементарные, свойства восприятия, такие как цвет и положение ли­нии, могут обеспечить основу для группировки и эффекта «высту­па» (англ, ророш). Более сложные для восприятия символы, такие как графемы (буквы и цифры), не дают подобного эффекта, как бы они друг от друга ни отличались.

Рассмотрим последний пример: если я покажу вам лист бумаги, испещренный словами «любовь» и лишь с несколькими словами «ненависть», вставленными между ними, вам не сразу бросятся в глаза слова «ненависть». Вам придется искать их более-менее по­следовательно, одно за другим. И даже когда вы найдете их, они по- прежнему не будут «выскакивать» из фона, как это делают наклон­ные линии и точки. Это происходит потому, что лингвистические понятия, такие как «любовь» и «ненависть», не могут служить основой для образования зрительных групп, как бы они ни различа­лись на понятийном уровне.

Ваша способность группировать и обособлять сходные свойства, возможно, развилась главным образом для того, чтобы раскрывать маскировку и обнаруживать в мире спрятанные объекты. Например, если лев прячется за колышущейся зеленой листвой, необработанная картина, воспринимаемая вашим глазом и поступающая на сетчат-

РИС. 3.1. Наклонные линии среди вертикальных линий легко узнаются, группируются и отделяются от прямых линий с по­мощью вашей зрительной системы. Этот тип разделения возмо­жен только на основе признаков, выделенных на ранних стадиях обработки зрительной информации. (Вспомните главу 2, где трехмерные рисунки — «фигура-фон» — также предполагали выделение групп наблюдаемых объектов)

ку, является не чем иным, как пятнами желтоватого цвета, с проме­жутками зеленого. Так или иначе, это не то, что вы видите. Ваш мозг связывает вместе фрагменты рыжевато-коричневой шерсти, чтобы распознать всю форму целиком, и активизирует ваш зрительный об­раз, категорию льва (и сразу же сообщает об этом в миндалевидное тело!). Ваш мозг рассматривает как абсолютно нулевую возможность того, что все эти желтые лоскутки изолированы и независимы друг

РИС. 3.2. Пятна схожих цветов или оттенков можно сгруппировать без особых усилий. Цвет — это свойство, определяемое на ранних стадиях зрительного восприятия

от друга. (Вот почему рисунок или фотография льва, прячущегося за листвой, в которых цветовые пятна действительно независимы и не соотносятся друг с другом, все же заставляют вас «увидеть» льва.) Ваш мозг автоматически старается сгруппировать воспринимаемые признаки низшего уровня, чтобы посмотреть, не представляют ли они собой что-либо жизненно важное, вроде льва.

Психологи, занимающиеся восприятием, обычно используют эти эффекты, чтобы определить, является ли данное зрительное свойство основным, базовым. Если свойство образует у вас эффект «выступа» или группировки, значит, мозг выделяет его на ранней стадии обра­ботки зрительной информации. Если же эффект «выступа» и груп­пировка ослаблены или отсутствуют, значит, при отображении объ­ектов обрабатываются сенсорные данные высшего порядка или даже понятий. Изображения букв ЬиТ обладают одними и теми же об-

Рис. 3.3. Буквы Т нелегко определить или сгруппировать среди букв Б. Возможно, потому, что и те и другие составлены из одних и тех же характеристик восприятия низшего уровня: вертикальных и горизонтальных линий. Различно только расположение линий (об­разуют в соединении прямой угол с одной стороны или с двух), а это не определяется на ранних стадиях зрительного восприятия

щими базовыми свойствами (одна короткая горизонтальная и одна короткая вертикальная черта, соприкасающиеся под прямым углом); основное, что позволяет нам различать их в уме, — это языковые и понятийные факторы.

Итак, вернемся к Мирабель. Мы знаем, что реальные цвета могут вести к группировке и эффекту «выступа». Могут ли ее «личные» цвета вызвать те же самые эффекты?

Чтобы ответить на этот вопрос, я сделал рисунки, похожие на рис. 3.4: лес из «прямоугольных» цифр 5 с редкими вставками

	РИС. 3.4. Набор двоек беспорядочно рассыпан среди пяте­рок. Для обычных людей очень трудно определить фигуру, образуемую двойками, но даже слабые синестеты делают это гораздо лучше. Существование этого эффекта было под­тверждено Джем и Уордом и его коллегами
	Рис. 3.5. То же самое изображение, что и на рис. 3.4, за исключением того, что цифры по-разному затенены, и это позволяет обычным людям сразу же увидеть треугольник. Слабые синестеты («прожекторы») предположительно видят таким образом

«прямоугольных» цифр 2 между ними. Поскольку цифры 5 явля­ются попросту зеркальным отражением цифр 2, то они состоят из одинаковых элементов: две вертикальные линии и три горизонталь­ные. Когда вы смотрите на это изображение, вы не получаете эффекта «выступа»; вы можете выделить двойки, только внимательно, цифра за цифрой, рассматривая рисунок. И вы не сможете с легкостью раз­глядеть общую форму — большой треугольник, — мысленно группи­руя двойки; они просто не «выскакивают» из фона. Хотя вы можете в конечном итоге вывести логически, что двойки образуют треуголь­ник, вы не увидите большой треугольник тем способом, которым вы видите его на рис. 3.5, где двойки окрашены в черный, а пятерки в серый цвет. Что же случится, если мы покажем рис. 3.4 девушке, ко­торая утверждает, что ощущает двойку красной, а пятерку — зеле­ной? Если она просто думает о красном (и зеленом), как вы и я, она не сможет мгновенно увидеть треугольник. С другой стороны, если бы синестезия в самом деле была сенсорным эффектом низшего поряд­ка, она смогла бы увидеть треугольник буквально тем же способом, каким вы и я видите его на рис. 3.5.

Сначала мы показали изображения, похожие на рис. 3.4, двадцати рядовым студентам и попросили их найти общую форму (которую образуют маленькие двойки) посреди общего беспорядка на рисун­ке. Иногда двойки составляли треугольники, иногда образовывали круг. Изображения выводились на экран компьютера в случайной последовательности, примерно на полсекунды каждое, что было слишком быстро для подробного рассматривания. Увидев каждое изображение, испытуемый должен был нажать одну из двух кнопок, чтобы обозначить, увидел он круг или треугольник. Неудивительно, что уровень правильных ответов у студентов составил 50 процентов; другими словами, они скорее просто гадали, поскольку не могли рас­смотреть форму мгновенно. Но стоило нам окрасить все пятерки зеленым цветом и все двойки красным (на рис. 3.5 это серый и чер­ный), как уровень верных ответов вырос до 80, а то и до 90 процен­тов. Теперь студенты могли увидеть форму мгновенно, без заминки или размышления.

Мы были поражены, когда показали черно-белые изображения Мирабель. В отличие от несинестетиков она смогла правильно опре-

делить скрытую форму в 80—90 процентах случаев — как будто циф­ры были действительно окрашены в разные цвета! Синестетически наведенные цвета были так же эффективны, как реальные, позволяя ей находить общую форму и говорить о ней². Этот эксперимент не­опровержимо доказывал, что наведенные цвета Мирабель в самом деле исходят из ощущений. Просто не было способа, которым она могла бы это подделать, и ни в коем случае это не было результатом детских воспоминаний или других альтернативных причин, выдви­гавшихся в качестве объяснения.

Эд и я поняли, что впервые со времен Фрэнсиса Гальтона мы по­лучили ясное, недвусмысленное доказательство на основе наших экспериментов (группировка и «выступание»), что синестезия и в самом деле является феноменом восприятия — доказательство, в течение целого столетия ускользавшее от исследователей. Действи­тельно, наши изображения можно использовать не только для того, чтобы отличить фальсификацию от реальной синестезии, но и для того, чтобы выявлять скрытых синестетов, людей, обладающих такой способностью, но не желающих признавать этого или не знающих об этом.

Мы с Эдом снова сидели в кафе, обсуждая наши открытия. В ходе наших экспериментов с Франческой и Мирабель мы установили, что синестезия существует. Следующий вопрос был такой: почему она существует? Может ли объяснить ее какой-нибудь сбой в мозговой системе? Что мы знаем такого, что поможет нам его определить? Во- первых, мы знали, что самый распространенный тип синестезии это видение цифр в цвете. Во-вторых, нам было известно, что один из главных цветовых центров в мозге — это область, называемая У4, в веретенообразной извилине височных долей. (У4 была открыта Се- миром Заки, профессором нейроэстетики Лондонского универси­тетского колледжа и мировым авторитетом по части изучения орга­низации зрительной системы у приматов.) В-третьих, мы знали, что примерно в той же самой части мозга могут быть области, отвечаю­щие за числа. (Нам это известно, так как малейшие повреждения в этой части мозга лишали пациентов арифметических способностей.)

Я размышлял, не может ли цвето-цифровая синестезия быть обу­словлена просто случайным «перекрещиванием» числового и цве­тового центров в мозге? Это казалось уж слишком очевидным, чтобы быть истинным, — впрочем, отчего бы и нет? Я предложил заглянуть в атласы мозга, чтобы точно определить, насколько близко эти обла­сти подходят друг к другу, чтобы действительно взаимодействовать друг с другом.

«Слушай, может, спросим Тима?» — отозвался Эд. Он обратил­ся к Тиму Рикарду, нашему коллеге. Тим использовал мудреную тех­нику для сканирования мозга, вроде функционального МРТ, чтобы составить карту зон головного мозга, где происходило визуальное узнавание цифр. Чуть позже днем мы с Эдом сравнили точное распо­ложение области V4 и области, отвечающей за числа, используя атлас человеческого мозга. К нашему изумлению, мы увидели, что число­вая область и область V4 находятся как раз рядом друг с другом в веретенообразной извилине (рис. 3.6). Сильный аргумент в пользу гипотезы «перекрещивания»! Неужели это просто совпадение, что самый обычный тип синестезии — это цвето-цифровой тип, а обла­сти, отвечающие за восприятие числа и цвета, — ближайшие соседи в мозге?

Так, здесь уже попахивало френологией XIX века, но вдруг так оно и есть? С XIX века идут яростные дебаты между френологией — ко­торая считает, что различные функции четко локализованы в разных областях головного мозга — и холизмом, полагающим, что эти функ­ции являются эмерджентными, то есть «собственностью» мозга в целом, чьи части постоянно взаимодействуют. Выяснилось, что это в определенной мере искусственное противопоставление, поскольку верный ответ на этот вопрос зависит от конкретной функции. Было бы странно утверждать, что умение играть в азартные игры или гото­вить имеют определенную локализацию в мозге (хотя некоторые их аспекты и в самом деле имеют), но было бы столь же глупо говорить, что кашлевой рефлекс или реакция зрачков на свет не локализованы. Что и впрямь удивительно, так это то, что даже некоторые нестерео­типные функции, такие как восприятие цвета или цифр (как формы или как абстрактной идеи количества), и в самом деле опосредованы специальными отделами мозга. Даже восприятие высшего уровня —

Рис. 3.6. Левое полушарие мозга и примерное расположение веретенообразной (фузи­формной) области: черным обозначена числовая область, белым — цветовая (схематически показано на поверхности мозга)

например, инструментов, овощей или фруктов, — имеющее отно­шение скорее к понятиям, чем к ощущениям, может быть утеряно в зависимости от того, какой именно маленький участок мозга по­врежден в результате инсульта или несчастного случая.

Итак, что мы знаем об отделах мозга? Сколько там специализиро­ванных зон и как они расположены? Подобно тому как генеральный директор корпорации распределяет разные задачи между разными людьми, занимающими разные кабинеты, ваш мозг распределяет различную работу между разными отделами. Процесс зрительного восприятия начинается, когда нервные импульсы с вашей сетчатки отправляются в заднюю часть вашего мозга, где образ расчленяется на простейшие качества, такие как цвет, движение, форма и глубина. После этого информация о различных свойствах разделяется и рас­пределяется между несколькими обширными зонами в височной и теменной долях. Например, информация о направлении движущих­ся целей приходит в область У5 теменной доли вашего мозга. Ин­формация о цвете идет в основном в область У4 в вашей височной доле.

Причину такого разделения труда нетрудно отгадать. Вычисле­ния, которые вам нужны для получения информации о длине волны

(цвета), сильно отличаются от вычислений, требующихся для полу­чения информации о движении. Все это намного проще выполнить, если для каждого задания есть своя зона и свои нейронные механиз­мы — вы экономите средства связи и облегчаете вычисления.

Также имеет смысл иерархически организовать специализирован­ные области. В иерархической системе каждый «высший» уровень выполняет более сложные задачи, но, так же как и в корпорации, здесь появляется огромное количество обратной связи и перекрест­ных помех. Например, цветовая информация, обрабатываемая в У4, передается в высшие цветовые зоны, находящиеся далее в височных долях, возле угловой извилины. Эти высшие по иерархии зоны могут быть связаны с более сложными аспектами восприятия цвета. Я смо­трю на листья эвкалипта в кампусе, и они кажутся примерно одно­го оттенка зеленого, хотя длина отраженной световой волны очень разнится в сумерках и в полдень. (Свет в сумерках красный, но ваш взгляд не выхватит вдруг ни с того ни с сего красно-зеленые листья, они все равно будут для вас зелеными, потому что высшие зоны цве­тового восприятия вашего мозга корректируют то, что вы видите.)

Очевидно, что операции с цифрами тоже происходят поэтапно: на первой стадии в веретенообразной извилине, где отображаются фактические очертания цифр, а на второй стадии — в угловой из­вилине, отвечающей за числовые понятия, такие как порядковость (последовательность) и количественность (величина). Когда угловая извилина повреждена вследствие инсульта или опухоли, пациент все еще может узнавать числа, но уже не способен выполнять деление или вычитание. (Умножение обычно не забывается, поскольку за­учивается механически.) Именно этот аспект анатомии мозга — бли­зость цветов и цифр в мозге как в веретенообразной, так и в угловой извилине, — заставил меня предположить, что цвето-цифровая си­нестезия обусловлена перекрестными помехами между этими двумя специализированными зонами мозга.

Но если перекрещивание информации в нейронной системе яв­ляется правильным объяснением, почему оно вообще случается? Гальтон заметил, что синестезия передается по семейной линии, от­крытие это было много раз подтверждено другими исследователя­ми. Тогда имеет смысл задаться вопросом, не имеет ли синестезия

генетической основы. Возможно, синестеты являются носителями скрытой мутации, которая обуславливает некие отклоняющиеся от нормы связи, появляющиеся между прилегающими друг к другу моз­говыми зонами, которые в нормальном состоянии изолированы друг от друга. Если эта мутация бесполезна или разрушительна, почему она не была отсеяна естественным отбором?

Кроме того, если об этой мутации можно говорить как о «пере­мычке», можно объяснить, почему некоторые синестеты «перекре­щивают» цвета и цифры, в то время как другие, наподобие Эсмераль- ды, которую мне как-то довелось наблюдать, видят музыкальные тона в цвете. Соответственно, в случае с Эсмеральдой слуховые центры в височных долях очень близки к зонам мозга, получающим цветовые сигналы от зоны У4 и цветовых центров более высокого уровня. Я чувствовал, что все кусочки картины встают на свои места.

Тот факт, что мы наблюдаем различные типы синестезии, дает до­полнительное подтверждение теории «перекрещивания». Возмож­но, ген-мутант проявляется в большей степени, в большем количе­стве отделов мозга у одних синестетов, чем у других. Но как именно мутация порождает «перекрещивание»? Мы знаем, что нормаль­ный мозг не появляется в готовом виде с четко отделенными друг от друга и полностью укомплектованными областями. У плода первона­чально наблюдается стремительное и избыточное образование мно­жества связей, которые сокращаются при дальнейшем развитии. Од­ной из причин такого обширного обрывания межнейронных связей, возможно, является необходимость устранить утечку (распростра­нение сигнала) между прилегающими зонами; так Микеланджело убирал лишний мрамор, чтобы явить миру своего «Давида». Этот процесс прерывания избыточных связей находится всецело под ге­нетическим контролем. Возможно, синестетическая мутация ведет к неполному прерыванию лишних связей между некоторыми зонами, которые расположены рядом друг с другом. Конечный результат бу­дет тем же: перекрещивание.

Как бы то ни было, важно заметить, что анатомическое перекре­щивание между зонами мозга не может быть исчерпывающим объ­яснением синестезии. Если бы это было так, как бы вы объяснили часто упоминаемую синестезию во время приема галлюциногенных наркотиков, наподобие ЛСД? Наркотик не может внезапно вызвать прорастание новых аксоновых связей между нейронами, и такие свя­зи магически не исчезнут, когда действие наркотика закончилось. Таким образом, речь может идти о некоем усилении уже существую­щих связей, что не противоречит той возможности, что у синестетов таких связей может быть больше, чем у нас. Мы с Дэвидом Брэнгом имели дело с двумя синестетами, которые временно теряли свою си­нестезию, когда начинали принимать антидепрессанты, называемые СИОЗС (селективные ингибиторы обратного захвата серотонина), группу препаратов, в которую входит знаменитый прозак. Хотя на субъективные сообщения нельзя целиком полагаться, они все же дают ценные ключи для дальнейших исследований. Одна дама даже могла активизировать или подавлять у себя синестезию в зависимо­сти от того, начинала она или прекращала прием препаратов. Она отказалась от антидепрессанта веллбутрин, потому что он лишал ее магического восприятия, даваемого синестезией, — без нее мир ка­зался унылым.

Возможно, я говорил о перекрещивании путей слишком вольно, и до тех пор, пока мы точно не узнаем, что именно происходит на клеточном уровне, более нейтральный термин «перекрестная акти­вация» (кроссактивация), возможно, подойдет лучше. Мы знаем, к примеру, что прилегающие друг к другу зоны мозга часто взаимопо- давляют свою активность. Это подавление служит для уменьшения перекрестных помех и изолирует зоны друг от друга. Что, если суще­ствует некий химический дисбаланс, который сводит такое подавле­ние на нет, скажем блокирование подавляющего нейромедиатора или невозможность его произвести? В таком сценарии нет места для осо­бых дополнительных «перемычек» в мозге, однако имеющиеся пере­мычки у синестетов уже не изолированы должным образом. Результат будет тот же: синестезия. Нам известно, что даже и в типичном моз­ге существуют весьма широкие нейронные связи между областями, лежащими далеко друг от друга. В чем заключаются их стандартные функции, неизвестно (как и для большинства связей в мозге), но про­стое усиление этих связей или ослабление их подавления может при­вести к предполагаемой мною перекрестной активации.

В свете гипотезы перекрестной активации мы теперь можем предположить, почему у Франчески были такие мощные эмоцио­нальные реакции на различные материалы. У всех у нас есть в моз­ге первичная карта тактильных ощущений, именуемая первичной соматосенсорной корой, или $1. Когда я касаюсь вашего плеча, ре­цепторы прикосновения в вашей коже обнаруживают давление и посылают сообщение в $1. Вы чувствуете прикосновение. Равным образом, когда вы трогаете разные материалы, активизируется со­седняя карта прикосновений, $2. Вы ощущаете конкретный матери­ал: сухую шероховатость деревянной доски, скользкую влажность куска мыла. Такие тактильные ощущения в своей основе являются внешними, они идут из мира, находящегося вне вашего тела.

Другой отдел мозга, островок Рейля, составляет карту внутренних ощущений, исходящих от вашего тела. Ваш островок Рейля прини­мает непрерывный поток ощущений от рецепторов, находящихся в вашем сердце, легких, печени, внутренностях, костях, суставах, связ­ках и мышцах, а вместе с тем и от специальных рецепторов вашей кожи, чувствующих тепло, холод, боль, прикосновение и, возможно, зуд и щекотку. Ваш островок Рейля использует эту информацию, что­бы составить общую картину, как вы чувствуете себя по отношению к внешнему миру и к вашему непосредственному окружению. Такие ощущения в своей основе являются внутренними и составляют пер­вичные элементы вашего эмоционального состояния. Будучи цен­тральным игроком вашей эмоциональной жизни, ваш островок Рей­ля посылает сигналы и принимает сигналы от других эмоциональных центров в вашем мозге, включая миндалевидное тело, вегетативную нервную систему (управляемую гипоталамусом) и орбитофронталь­ную кору, которая задействована в тонких эмоциональных суждени­ях. У обычных людей эти структуры активизируются при встрече с определенными эмоционально заряженными объектами. Скажем, ласки любимого человека могут вызвать комплекс таких чувств, как страсть, близость, наслаждение. А если человек трогает фекалии, то это, напротив, приведет к чувствам отвращения и тошноты. Теперь подумаем, что могло бы случиться, если бы произошло крайнее воз­буждение тех самых связей, которые соединяют $2, островок Рейля, миндалевидное тело и орбитофронтальную кору? Наверное, как раз

и проявится тот самый комплекс эмоций, вызываемый прикоснове­нием, который испытывала Франческа, когда трогала джинсу, сере­бро, шелк или бумагу — все то, что большинство из нас оставило бы спокойными.

Между прочим, мать Франчески тоже обладает синестезией. Но вдобавок к эмоциям она отмечает, что прикосновение вызывает у нее вкусовые ощущения. Например, поглаживание сетчатой железной ограды вызывает у нее во рту сильный солоноватый привкус. Это тоже объяснимо: островок Рейля получает сильный вкусовой сигнал от языка.

Используя идею кроссактивации, мы сосредоточились в основ­ном на неврологическом объяснении синестезии цветов, чисел и ма­териалов³. Но когда в моем кабинете появились другие синестеты, мы поняли, что существует множество других форм этого состояния. У многих людей дни недели или месяцы ассоциировались с опреде­ленными цветами: понедельник — с зеленым, среда — с розовым, а декабрь — с желтым. Ничего удивительного, что многие ученые по­лагали, что синестеты — сумасшедшие! Но, как я уже говорил ранее, я годами изучал то, что говорят люди. В данном конкретном случае я осознал, что дни недели, месяцы объединены концепцией число­вой последовательности или порядка. Таким образом, у этих людей, в отличие от Бекки и Сьюзен, именно абстрактное понятие числовой последовательности провоцирует цвет, а не внешний вид числа. По­чему так не похожи эти два типа синестетов? Чтобы ответить на этот вопрос, нам необходимо вернуться к анатомии мозга.

После того как числовая форма распознается в фузиформных клетках, сообщение направляется в угловые извилины, участок мозга в теменной доле, больше других участвующий в обработке восприя­тия цвета (на высшем уровне). Идея, что некоторые виды синестезии могут затрагивать угловые извилины, соответствует давнему клини­ческому наблюдению, что эта структура участвует в межмодальном синтезе. Другими словами, считается, что это большой узел, в кото­ром собирается информация от органов слуха, зрения и осязания для создания умственных образов на самом высоком уровне. Напри­мер, кошка пушистая (осязание), она мурлычет и мяукает (слух), она имеет определенный внешний вид (зрение) и пахнет рыбой (обо­няние) — все это вызывается в памяти видом кошки или при слове «кошка». Неудивительно, что пациенты с повреждениями угловых извилин теряют способность называть вещи (аномия), хотя могут распознавать их. Они испытывают трудности с арифметикой, кото­рая, если задуматься, также включает в себя межмодальную интегра­цию: в конце концов, в детском саду вы учитесь считать на пальцах. (В действительности, если вы коснетесь пальца пациента и спросите, как он называется, зачастую он не сможет вам ответить.) Все эти ча­сти клинических данных убедительно доказывают, что угловые изви­лины являются крупным центром в мозге для сенсорной конверген­ции и интеграции. Возможно, именно поэтому и неудивительно, что ошибка в схеме приводит к тому, что определенные цвета могут быть в буквальном смысле вызваны определенными звуками.

По данным клинических неврологов, левая угловая извилина, в частности, может одновременно отвечать за оперирование чис­ленной величиной, последовательностью и счетом. Когда данная область мозга повреждена инсультом, пациент может распознавать цифры и все еще достаточно ясно мыслить, но у него возникают труд­ности даже с простейшей арифметикой. Он не может вычесть 7 из 12. Я видел пациентов, которые не могут сказать вам, какое из чисел больше — 3 или 5.

У нас есть превосходные основания для того, чтобы объяснить и другой вид перекрещивания. Угловые извилины участвуют в об­работке цвета и числовых последовательностей. Может ли быть так, что у некоторых синестетов возникают перекрестные помехи между этими двумя высшими участками возле угловых извилин, а не ниже — в фузиформных клетках? Если так, то это объясняет, поче­му даже абстрактные образы чисел или идея числа, навеянная днями недели или месяца, четко проявляются в цвете. Другими словами, в зависимости от того, в какой части мозга выражен аномальный ген синестезии, получаются два разных типа синестетов: «верхние» си- нестеты, направляемые понятием числа, и «нижние», направляемые только видимым образом. А так как двусторонних связей в мозге много, то вполне возможно, что числовые представления о последо­

вательности посылаются обратно в фузиформные извилины, чтобы спровоцировать цвет.

В 2003 году для проверки этих идей о возникновении образа в мозге я начал сотрудничество с Эдом Хаббардом и Джеффом Бойн- том из Солкского института биологических исследований. Экспе­римент длился четыре года, но нам удалось показать, что у графемо­цветовых синестетов цветовая областьУ4 активируется даже тогда, когда даются бесцветные числа. Эта перекрестная активация никогда не случится с вами или со мной. Во время недавних экспериментов, проведенных в Голландии исследователями Ромке Роувом и Стиве­ном Шольте, было обнаружено, что значительно большее количество аксонов («нитей») связывает У4 и область графемы у нижних сине­стетов по сравнению с популяцией в целом. И еще более удивитель­но, что у верхних синестетов больше волокон в непосредственной близости от угловых извилин. Все это соответствует нашим предпо­ложениям. Редко, когда в науке гипотеза находит свое подтверждение столь гладко.

Наши исследования прекрасно подтвердили теорию кросс­активации и элегантно объяснили различия в восприятии верхних и нижних синестетов⁴. Но провокационных вопросов — масса. Что, если буквенный синестет является билингвом и владеет двумя языками с двумя разными алфавитами, такими, например, как рус­ский и английский? Английское Р и кириллическое П представля­ют собой более или менее одинаковые фонемы (звуки), но выглядят совершенно по-разному. Будут ли они вызывать одинаковые или разные цветовые ассоциации? Критична ли графема сама по себе или все-таки дело в фонеме? Возможно, у нижних синестетов запу­скает процесс синестезии зрительный образ, а у верхних синестетов звуковой? А как насчет заглавных и строчных букв? Или букв, на­печатанных курсивом? Будут ли цвета соседних графем сливаться или исключать друг друга? Насколько мне известно, ни на один из этих вопросов еще не было получено адекватного ответа — это зна­чит, что у нас впереди еще много лет захватывающих исследований синестезии. К счастью, множество новых исследователей, включая Джейми Уорд, Джулию Симнер и Джейсона Маттингли, присоеди­нилось к нам. Изучение этой темы сейчас на взлете.

Позвольте мне рассказать вам еще об одном пациенте. В главе 2 мы отмечали, что фузиформные извилины репрезентируют не толь­ко формы, например буквы алфавита, но и лица в целом. А вдруг не­которые синестеты видят разные лица в своем цвете? Недавно мы столкнулись со студентом, Робертом, который описывал свой опыт именно так. Обычно он видел цветовой ореол вокруг лица, но в состоянии опьянения ему казалось, что цвет становился более ин­тенсивным и распространялся по всему лицу целиком⁵. Чтобы про­верить, говорит ли Роберт правду, мы провели небольшой экспери­мент. Я попросил его пристально вглядеться в нос изображенного на фотографии студента из другого колледжа, и спросил, какой цвет Роберт видит вокруг его лица. Роберт ответил, что ореол вокруг сту­дента был красным. Затем я стал давать быстрые зеленые и красные вспышки в разные части ореола. Взгляд Роберта немедленно реаги­ровал на зеленые точки и только изредка на красные; в действитель­ности он пожаловался, что не видел красные точки вообще. Это не­опровержимо свидетельствует о том, что Роберт на самом деле видел ореолы: на красном фоне зеленое будет выделяться, в то время как красное будет едва заметным.

Чтобы напустить таинственности, следует добавить, что Роберт страдает синдромом Аспергера, интеллектуально сохранной фор­мой аутизма. Ему очень сложно понимать людей и «считывать» их эмоции. Ему приходится прибегать к интеллектуальным выводам из контекста, но не интуитивно, как сделало бы большинство из нас. И каждая эмоция вызывала у него конкретный цвет. Например, злость была голубой, а гордость — красной. Родители с раннего воз­раста учили его ориентироваться на эти цвета, чтобы иметь строй­ную систему эмоций и компенсировать его недостаток. Интересно, что, когда они показывали мальчику высокомерное лицо, он говорил, что оно «фиолетовое и, следовательно, высокомерное». (Позднее до нас троих дошло, что фиолетовый — это смесь красного и синего, вызванные гордостью и напористостью, которые в комбинации дают фиолетовый. Роберт прежде не осознавал эти параллели.) Неужели абсолютно индивидуальный цветовой спектр Роберта систематиче­ски отображался в его «спектре» социальных эмоций? Если так, мо­жем ли мы на примере Роберта изучить, как эмоции — и их сложные сочетания — представлены в мозге? Например, разводятся ли как эмоции гордость и высокомерие исключительно под влиянием окру­жающего социального контекста или они являются по сути четкими субъективными качествами? Является ли глубоко спрятанная нена­дежность составной частью высокомерия? Не базируется ли весь спектр эмоций, этой тонкой материи, на различных комбинациях, различных пропорциях ограниченного количества базовых эмоций?

Во второй главе упоминалось, что цветовое зрение у приматов имеет крайне полезный аспект, который отсутствует у большинства других компонентов визуального восприятия. Как мы могли видеть, с точки зрения эволюции соединение цвета с эмоцией на нейронном уровне первоначально было необходимо, чтобы привлечь нас к спе­лым фруктам и/или молодым листьям и побегам, а позднее вызвать у самцов интерес к ягодичной области у самок. Я предполагаю, что эти эффекты возникают в результате взаимодействия островка Рей- ля и высших участков мозга, отвечающих за цвет. Если подобные со­единения чрезмерны — и, возможно, немного перепутаны — в мозге Роберта, то это объясняет, почему он видит многие цвета в связи с эмоциями.

К этому моменту я был озадачен другим вопросом. Какова связь — если она существует — между синестезией и творчеством? Уж что их точно объединяет, так это мистическая непостижимость и того и дру­гого. Правильно ли расхожее мнение, что синестезия более присуща художникам, поэтам, писателям и, возможно, творческим людям в целом? Может ли синестезия объяснить способность к творчеству? Василий Кандинский и Джексон Полок были синестетами, был им и Владимир Набоков. Возможно, причины высокого процента сине- стетов среди творческих людей кроются глубоко в их мозге.

Набоков очень интересовался синестезией и много писал об этом в некоторых из своих книг. Например:

...В зеленой группе имеются ольховое £ незрелое яблоко р и фисташковое г. Зелень более тусклая в сочетании с фиалко­вым — вот лучшее, что могу придумать для w. Желтая вклю­чает разнообразные е да 1> сливочное б, ярко-золотистое у и и, чье алфавитное значение я могу выразить лишь словами «медь с оливковым отливом». В группе бурой содержится густой ка­учуковый тон мягкого g, чуть более бледное) и Ь — коричнево­желтый шнурок от ботинка. Наконец, среди красных, Ь имеет оттенок, который живописцы зовут жженой охрой, ш — как складка розоватой фланели, и я все-таки нашел ныне совершен­ное соответствие V — «розовый кварц» в «Словаре красок» Мерца и Поля. (Память, говори. 1966. Пер. с англ. С. Ильина)

Он также отмечал, что оба его родителя были синестетами, уди­вительно, что отец видел букву к желтой, мать — красной, а он видел букву оранжевой — сочетание этих двух цветов! Из его записей не­ясно, считал ли он это сочетание случайным совпадением (каковым оно, скорее всего, является) или действительно гибридизацией сине­стезии.

Поэты и музыканты чаще подвержены синестезии. На своем сай­те психолог Шон Дэй приводит свой перевод отрывка из немецкой статьи 1895 года, которая ссылается на великого музыканта Франца Листа:

Когда Лист стал капельмейстером в Веймаре (1842), он изумил оркестр тем, что сказал: «Господа, немного синее, пожалуйста! Данная нота требует этого!» или «Прошу вас темно-лиловый, я вас уверяю! Не так розово!». Сначала оркестранты думали, что Лист просто шутит... позднее они привыкли к тому факту, что великий музыкант видит цвета там, где были просто звуки.

Французский поэт и синестет Артюр Рембо написал стихотворе­ние «Гласные», которое начинается:

А — черно, бело — Е, У — зелено, О — сине, И — красно...

Я хочу открыть рождение гласных.

А — траурный корсет под стаей мух ужасных,

Роящихся вокруг как в падали иль в тине...

(Пер. Н. Гумилева)

Согласно недавнему опросу, треть всех поэтов, писателей и худож­ников признаются, что имели те или иные переживания, связанные с синестетикой, хотя по более консервативным оценкам их испыты­вал один из шести. Но оттого ли, что у артистов просто более яркое воображение и они более склонны к самовыражению на языке ме­тафор? Или они просто менее сдерживают себя, допуская подобные переживания? Или они просто заявляют, что являются синестетами, потому что творцу «модно» быть синестетом? Если уровень значи­тельно выше, почему? Если частота проявления феномена действи­тельно выше, то почему?

Одна вещь объединяет поэтов и писателей — они особенно ис­кусно используют метафору. («Это восход, и солнце в нем — Джу­льетта! ») Это как если бы их мозг, лучше чем у остальных людей, мог объединять вещи, кажущиеся несвязанными — как, например, солн­це и красивая девушка. Когда вы слышите — «Джульетта — солн­це», вам и в голову не придет думать: «О, неужели она — огромный светящийся шар?» Если вас попросят объяснить метафору, вы, на­оборот, скажете что-нибудь вроде: «Она теплая, как солнце, пита­ет, как солнце, сияет как солнце, рассеивает мрак, как солнце». Ваш мозг мгновенно проводит параллели, выделяя наиболее яркие и пре­красные черты Джульетты. Другими словами, так же как синестезия провоцирует создание произвольных связей между несвязанными объектами восприятия, такими как цвета и числа, метафора создает определенные связи между, казалось бы, несвязанными абстрактны­ми сферами. Возможно, это не просто совпадение.

Ключом к этой загадке является наблюдение, что по крайней мере несколько понятий, как мы уже видели, закреплены в особых обла­стях мозга. Если задуматься, нет ничего более абстрактного, чем чис­ло. Уоррен Мак-Калоч, основатель движения кибернетики в середи­не XX века, однажды задал риторический вопрос: «Что это за число, которое может знать человек? И что это за человек, который может знать число?» И вот оно число, аккуратно заключенное в границы угловых извилин. Когда они повреждены, пациент не может решать простейшие арифметические задачи.

Из-за повреждения в мозге человек может потерять способность называть инструменты, а овощи и фрукты — нет, или только фрукты, а инструменты — нет, или только фрукты, но не овощи. Все эти по­нятия расположены близко друг к другу в верхней части височных долей, но очевидно, что они достаточно отделены друг от друга, так что небольшой удар способен вывести из строя одно, но оставить другое нетронутым. Вы можете склоняться к мысли, что фрукты и инструменты — это скорее предметы восприятия, а не понятия, но по сути два инструмента — скажем, молоток и пила — могут внешне так же отличаться друг от друга, как они отличаются от банана; что их объединяет — так это семантическое представление об их предна­значении и использовании.

Если мысли и понятия возникают в форме карты мозга, возмож­но, у нас есть ответ на вопрос касаемо метафор и креативности. Если мутации были причиной избыточных связей (или провоцировали чрезмерные перекрестные утечки информации) между разными об­ластями мозга, то, в зависимости от того, где и как ярко была данная черта отражена в мозге, это может привести одновременно к сине­стезии и к повышенной способности объединять кажущиеся несвя­занными понятия, слова, картины или мысли. Одаренные писатели могут иметь сильные связи между словесной и языковой областями. Одаренные художники могут иметь сильные связи между высоко­уровневыми зрительными областями. Даже одно слово «Джульет­та» или «солнце» может рассматриваться как центр семантического водоворота или как ураган ассоциаций. В мозге талантливого писате­ля избыток пересечений будет приводить к большему водовороту и, следовательно, к большему количеству перекрестных связей и одно­временно к большей склонности к метафоре. Это могло бы объяс­нить большую частотность синестезии среди творческих людей. Эти идеи возвращают нас к исходной точке. Вместо того чтобы сказать: «Синестезия больше распространена среди творческих людей, по­тому что они более склонны к метафорам», мы вынуждены гово­рить: «Они более сильны в метафорах, потому что они синестеты».

Если вы прислушаетесь к собственным разговорам, вы удивитесь, насколько часто метафоры всплывают в обычной речи. («Всплыва­ют» — вот видите?) В самом деле, не для украшения речи все это. Метафоры и наша способность к скрытым аналогиям лежат в основе творческого мышления. И все же мы почти ничего не знаем о том,

почему метафоры настолько оживляют ассоциации и как они пред­ставлены в мозге. Почему фраза «Джульетта — солнце» звучит более эффектно, чем «Джульетта теплая и ослепительно красивая женщина»? Что это, сдержанность выражения, или это оттого, что упоминание о солнце автоматически вызывает висцеральные ощуще­ния тепла и света, делая описание более ярким и в некотором смысле реальным? Возможно, метафоры позволяют вам создать в некотором роде виртуальную реальность в вашем мозге. (Имейте в виду, что «теплая» и «ослепительная» тоже являются метафорами! Только «красивая» не является.)

Не существует простого ответа на данный вопрос, однако мы зна­ем, что некоторые особенные механизмы в мозге, даже особенные области в нем могут иметь определяющее значение, потому что спо­собность использовать метафоры может быть в некоторых случаях утеряна вследствие конкретных неврологических или психических расстройств. Например, существуют предпосылки, что в дополнение к трудностям, испытываемым при использовании слов и чисел, люди с повреждением левой нижней теменной доли также часто теряют способность интерпретировать метафоры и начинают понимать все исключительно буквально. Вывод еще не доказан, но доказательства кажутся очевидными.

Если пациента с повреждением левой нижней теменной доли спросить о значении пословицы «Один стежок, сделанный вовре­мя, отменяет необходимость в девяти позже», он ответит, что лучше зашить дырку в рубашке, пока она не стала слишком большой. Он полностью теряет метафорический смысл пословицы, даже если ему сказали, что это пословица. Так может, изначально угловые извили­ны развивались в качестве связующего звена между межмодальными ассоциациями и абстракциями, но позднее в человеке они вобрали в себя функцию создания всех видов ассоциаций, включая метафо­ры. Метафоры кажутся парадоксальным явлением: с одной стороны, метафора не является правдой в буквальном смысле, с другой сторо­ны, удачная метафора может быть подобна удару молнии, открывая смысл более глубоко и явно, чем унылая буквальная формулировка.

У меня мурашки бегут по коже, когда я слышу бессмертный моно­лог Макбета из 5-й сцены 5-го акта:

Истлевай, огарок!

Жизнь — ускользающая тень, фигляр,

Который час кривляется на сцене И навсегда смолкает; это — повесть,

Рассказанная дураком, где много И шума и страстей, но смысла нет.

(Пер. М. Лозинского)

Он ничего не говорит в буквальном смысле. Он не говорит на са­мом деле о свечах, спектаклях или шутах. Если понимать буквально, эти строки действительно могли бы быть шутовским бредом. И все же эти слова являются одним из самых глубоких и пронизывающих душу рассуждений о жизни, когда-либо сделанных!

С другой стороны, каламбуры основаны на поверхностных ас­социациях. Больным шизофренией, у которых присутствует некая путаница в мозге, невероятно сложно интерпретировать метафоры и пословицы. Тем не менее бытует объективное мнение, что им хо­рошо даются каламбуры. Это кажется парадоксальным, потому что, в конце концов, и метафоры, и каламбуры проецируют связи между понятиями, кажущимися совершенно несвязанными. Тогда почему больным шизофренией хорошо удается одно и плохо — другое? От­вет кроется в том, что, несмотря на кажущуюся похожесть, каламбу­ры в действительности являются противоположностью метафорам. Метафора использует поверхностные сходства, чтобы обнаружить глубоко скрытую связь. В каламбуре присутствуют поверхностные сходства, которые маскируются под глубокие — в этом его комиче­ский посыл. («Как веселятся монахи на Рождество?» Ответ: «Ни­как».) Возможно, поглощенность «поверхностными» сходствами уводит или отвлекает внимание от более глубоких параллелей. Когда я спросил у пациента, больного шизофренией, что общего у человека со слоном, он ответил: «У обоих есть хобот», возможно намекая на мужской половой орган (а может, и на что-то другое?).

Ладно, шутки в сторону, и все же, если мои представления о свя­зи между синестезией и метафорой верны, то почему не каждый си- нестет одарен творчески или почему каждый одаренный художник не является синестетом? Возможно, синестезия предрасполагает к творчеству, но это не означает, что другие факторы (как генетиче­ские, так и внешние) не участвуют в развитии творческого порыва. Тем не менее я бы предположил, что схожие, хотя и не идентичные, механизмы в мозге могут быть задействованы в обоих явлениях, так что понимание одного помогло бы понять другое.

Аналогия может быть полезной. Редкое заболевание крови, име­нуемое серповидно-клеточной анемией, вызвано рецессивным ге­ном, который заставляет красные кровяные тельца принимать не­нормальную «серповидную» форму, что делает их неспособными к транспортировке кислорода. Это может стать смертельным. Если вам повезло унаследовать две копии этого гена (в том несчастливом слу­чае, если оба ваших родителя имеют признаки болезни или ее саму), то болезнь разовьется в полном масштабе. Если вы унаследуете толь­ко одну копию гена, вы не заболеете, однако сможете передать ее сво­им детям. Теперь оказывается, что, хотя серповидно-клеточная ане­мия встречается чрезвычайно редко в тех частях света, где она была искоренена естественным отбором, она в 10 раз чаще встречается в некоторых районах Африки. Почему? Ответ неожиданный: призна­ки серповидно-клеточной анемии на самом деле защищают человека от малярии — заболевания, вызванного укусом насекомого и раз­рушающего кровяные клетки. Эта защита, дарованная популяции в целом, перевешивает репродуктивный недостаток, вызванный теми редкими случаями, когда у человека присутствуют две копии серпо- видно-клеточного гена. Таким образом, вероятно, не поддающийся адаптации ген был отобран эволюционным путем, однако лишь в тех географических районах, где малярия носит характер эндемии.

Тот же довод предлагается для относительно частотной у людей шизофрении и биполярного расстройства. Эти расстройства не были искоренены, потому что — возможно — некоторые гены, ко­торые приводят к полномасштабному расстройству, несут в себе положительные факторы и способствуют развитию творчества, ин­теллекта и тонких социально-эмоциональных способностей. Таким образом, человечество получает выгоду от сохранения этих генов в генофонде, но неприятным побочным эффектом является внуши­тельное меньшинство, получившее эти гены в неудачной комбина­ции.

Эту логику можно перенести и на синестезию. На анатомиче­ском уровне мы смогли увидеть, как гены, которые повышают кросс­активацию областей мозга, могут быть весьма выгодными, делая нас, как вид, более творческим. Некоторые необычные варианты комби­наций этих генов могут давать положительный побочный эффект, приводящий к синестезии. Спешу подчеркнуть замечание о положи­тельном эффекте: синестезия не является столь опасной, как серпо­видно-клеточная анемия и психические расстройства, и большин­ству синестетов, похоже, действительно нравятся их способности, и, даже имей они возможность «вылечиться», они бы не согласились. И основной механизм может быть тем же. Эта мысль важна, посколь­ку она проясняет, что синестезия и метафора не одно и то же, и все же они глубоко связаны, и это может дать нам глубокое понимание нашей удивительной уникальности⁶.

Таким образом, синестезию лучше рассматривать как пример суб­патологического межмодального взаимодействия, которое может стать характерной чертой или показателем творчества. (Модаль­ность — это сенсорная способность, такая как нюх, осязание или слух. Межмодальность относится к обмену информацией между чувствами, когда зрение и слух одновременно твердят вам, что вы смотрите плохо дублированный иностранный фильм.) Но, как часто бывает в науке, это заставило меня задуматься о том, что даже у не- синестетов большая часть того, что происходит в мозге, зависит от не таких уж произвольных межмодальных взаимодействий. Так что в какой-то степени мы все являемся синестетами. Например, посмо­трите на две фигуры на рисунке 3.7 — левое изображение выглядит как клякса, правое напоминает осколок стекла. Теперь позвольте мне спросить вас, что из них «буба», а что «кики»? Правильного от­вета не существует, но наверняка вы отметили кляксу как «буба» и осколок как «кики». Недавно я проводил этот эксперимент среди большой аудитории, и 98 процентов студентов ответили так же. Воз­можно, вы подумаете, что это как-то связано с тем, что капля по своей физической форме напоминает букву Б («буба»), а зазубрины вто­рого рисунка букву К (как в «кики»). Но если вы попробуете повто­рить эксперимент с людьми, не говорящими по-английски, в Индии

или Китае, где письменность совершенно другая, вы обнаружите те же самые результаты.

Почему? Дело в том, что мягкие и волнистые контуры фигуры, похожей на амебу, метафорически (можно так сказать) имитируют мягкие волны звука «буба», которые представлены слуховыми цен­трами в мозге и округлившимися и расслабленными губами, произ­водящими звук «бууу-бааа». С другой стороны, резкие формы звука « ки-ки » и резкий выгиб языка от неба имитируют резкие изменения зубчатой визуальной формы. Мы вернемся к этому примеру в главе 6 и увидим, что это могло бы стать ключом к пониманию большинства самых загадочных явлений нашего ума, таких как развитие метафор, языка и абстрактного мышления⁷.

Я приводил доводы, что синестезия, в частности «верхние» фор­мы синестезии (включая абстрактные понятия, а не конкретные сен­сорные свойства), может дать ключ к пониманию некоторых высших форм мыслительного процесса, на который способны только люди. Можем ли мы применить эти идеи к тому, что, возможно, является

Рис. 3.8. Числовая линия Гальтона. Обратите внимание, что 12 расположено несколько ближе к 1, чем 6

одной из наших высших интеллектуальных способностей — матема­тике? Математики часто говорят о числах, которые они видят в про­странстве, путешествуя по этой абстрактной сфере, чтобы выявить скрытые связи, которые другие, возможно, пропустили. Например, последняя теорема Ферма или гипотеза Гольдбаха. Числа и космос? Являются ли они метафорическими?

Однажды, в 1997 году, я пропустил стаканчик шерри и меня оза­рило, ну или я решил, что меня озарило. (Большинство «озарений», которые у меня были в подвыпившем состоянии, оказывались лож­ной тревогой.) В своем научном труде Гальтон описывает второй вид синестезии, который является еще более интригующим, чем явление «число—цвет». Он назвал его «числовые формы». Другие иссле­дователи называют его «числовая прямая». Если бы я попросил вас представить числа от 1 до 10 в вашем воображении, возможно, вы почувствуете смутное стремление увидеть их расположенными в пространстве последовательно, слева направо, как вас учили в на­чальной школе. У синестетов числовые ряды бывают разными. Они способны представить числа четко и видят их не последовательно слева направо, а на извилистой линии, так что 36 может оказаться ближе к 23, чем, скажем, к 28 (рис. 3.8). Можно было бы считать это «пространственно-числовой» синестезией, в которой каждое число располагается всегда на своем определенном месте в пространстве. Расположение чисел для каждого человека остается неизменным, даже, как было проверено, если прошло несколько месяцев.

Как и всегда в психологии, нужен был метод, чтобы эксперимен­тально доказать наблюдения Гальтона. Я обратился к своим студен­там Эдду Хаббарду и Шаи Азулэй за помощью. Сперва мы решили пронаблюдать хорошо известный эффект «чисел на расстоянии», наблюдаемый у обычных людей. (Когнитивные психологи изучили все возможные вариации данного эффекта на несчастных студен- тах-волонтерах, но его отношение к пространственно-числовой си­нестезии не было обнаружено, пока мы не присоединились.) Спро­сите кого угодно, какое из двух чисел больше, 5 или 7? 12 или 50? Любой, кто учился в школе, даст вам правильный ответ. Самое ин­тересное наступает, когда вы засекаете время, которое занимает от­вет. Эта задержка между показом пары чисел и словесным ответом является временем реакции. Оказывается, чем больше разница чи­сел, тем короче время реакции, и наоборот, чем ближе расположе­ны два числа, тем больше времени требуется на ответ. Это наводит на мысль, что в мозге числа представлены в виде своего рода вну­треннего числового ряда, с которым вы «зрительно» консультиру­етесь, чтобы определить, какая величина больше. Числа, которые отстоят друг от друга дальше, могут быть легче выхвачены глазом, в то время как числа, которые расположены ближе друг к другу, требуют более внимательного рассмотрения, которое занимает не­сколько миллисекунд.

Мы поняли, что могли бы использовать это, чтобы убедиться, дей­ствительно ли существует феномен извилистой числовой линии. Мы могли бы попросить пространственно-числового синестета сравнить пары чисел и проследить, совпадает время реакции с реальной мате­матической дистанцией между числами или будет отражать уникаль­ную геометрию внутренней числовой линии синестета. В 2001 году нам удалось привлечь к сотрудничеству австрийскую студентку по имени Петра, которая была пространственно-числовым синестетом. Ее чрезвычайно извилистая линия чисел была так загнута, что, на­пример, число 21 было пространственно ближе к 36, чем к 18. Эд и я были очень взволнованы. С тех пор как Гальтон открыл простран­ственно-числовой феномен в 1867 году, никто его не исследовал. Так что любая новая информация будет очень ценной. Наконец-то дело сдвинется с мертвой точки.

Мы подключили Петру к аппарату, который измерял время ее ре­акции на вопросы: какое число больше — 36 или 38? 36 или 23? и т. п. Как часто бывает в науке, результат не был определенно ясным. Казалось, что время реакции Петры зависит частично от числового расстояния, а частично от пространственного. Результат был не та­ким убедительным, на какой мы надеялись, но это дало возможность предположить, что ее числовая линия не была представлена слева на­право и линейно, как в обычном мозге. Некоторые числовые образы в ее мозге были определенно спутаны.

Мы опубликовали наше открытие в 2003 году, в томе, посвящен­ном синестезии, и это поспособствовало многим дальнейшим ис­следованиям. Результаты были разнородными, но наконец-то мы возродили интерес к давней проблеме, которая была полностью проигнорирована учеными, и мы искали пути объективных исследо­ваний.

Шаи Азулэй и я провели второй эксперимент с двумя новыми пространственно-числовыми синестетами, это было проделано для доказательства той же точки зрения. В тот момент мы проводили тест на память. Мы просили каждого синестета запомнить набор из девяти чисел (например, 13,6, 8,18, 22,10,13, 2, 24), расположенных произвольно на различных участках экрана. Эксперимент включал в себя два условия. В условии А девять произвольных чисел были раз­бросаны на двухмерном экране. В условии Б каждое число было рас­положено там, где оно «должно было» располагаться на извилистой линии каждого синестета, спроектированной на экране. (Вначале мы опросили каждого синестета, чтобы выяснить геометрию персональ­ной числовой линии, и определили, какие числа расположены ближе друг к другу в рамках его идиосинкразической системы координат). В каждом условии испытуемых просили посмотреть на экран в те­чение 30 секунд, чтобы запомнить числа. Через несколько минут их просто просили воспроизвести все увиденные цифры, которые они могли вспомнить. Результат был ошеломляющий: наиболее точно числа были воспроизведены при условии Б. Мы в очередной раз убе­дились, что эти персональные числовые линии действительно реаль­ны. Если бы они не существовали или если бы порядок их следова­ния менялся с течением времени, какое бы имело значение, как эти

числа расположены? Размещение чисел там, где они «должны быть» на индивидуальной числовой линейке каждого участника, поспособ­ствовало запоминанию чисел — такое вы не сможете увидеть среди обычных людей.

Еще одно наблюдение заслуживает отдельного упоминания. Не­которые из наших пространственно-числовых синестетов сказали, что форма их индивидуальных числовых линий оказала большое влияние на их способность к арифметике. Вычитание или деление (но не умножение, которое было опять же зазубрено без понимания) сильно усложнялось в связи с резкими изгибами их линий и было сложнее, чем на прямой части. С другой стороны, несколько талант­ливых математиков говорили мне, что их извилистые числовые ли­нии давали им возможность видеть скрытые связи, которые усколь­зают от нас — простых смертных. Это наблюдение убедило меня в том, что и ученые-математики, и одаренные математики не были просто метафоричными, когда говорили о путешествиях по число­вым пространствам. Они видят связи, которые не доступны менее одаренным простым смертным.

Что же касается того, как эти запутанные числовые линии появля­ются, это до сих пор невозможно объяснить. Числа могут обозначать различныЬъещи — одиннадцать яблок, одиннадцать минут, один­надцатый день Рождества, — но что у них есть общего — это частич­но разделенные понятия величины и порядка. Эти свойства очень абстрактны, и наш обезьяний мозг изначально не был рассчитан на решение математических задач. Исследователи охотничье-собира- тельного общества предполагают, что наши доисторические предки, возможно, давали названия некоторым маленьким числам — может быть, до десяти (количество пальцев на руке), — но более развитые и гибкие системы счисления являются культурным изобретением исторических времен; а в те далекие времена просто не хватило бы интеллекта, начиная со счета палочек, разработать таблицу поиска или числовые модули. С другой стороны (это не каламбур), пред­ставление о сторонах и пространстве является таким же древним, как и умственные способности. Учитывая конъюнктурный харак­тер эволюции, можно предположить, что наиболее удобный способ отобразить абстрактные числовые образы, включая последователь­

ность, — это расположить их на внутренней карте визуального про­странства. Учитывая, что теменные доли изначально развивались для отображения пространства, удивительно ли, что численные расчеты также производятся там, особенно в угловых извилинах? Это яркий пример того, что может быть уникальным шагом в эволюции челове­чества.

Принимая этот гипотетический скачок, я хотел бы сказать, что дальнейшая специализация может проводиться в наших теменных долях, отображающих пространство. Левая угловая извилина мо­жет быть вовлечена в отображение порядка. Правая угловая извили­на может специализироваться на величине. Самый простой способ пространственно расположить числовую последовательность в моз­ге — выстроить прямую линию слева направо. Это, в свою очередь, накладывается на представление о величинах (в правом полушарии). А теперь допустим, что ген, отвечающий за расположение последова­тельности в зрительном пространстве, мутирует. Результатом может стать извилистая числовая линия, как у наших пространственно-чис­ловых синестетов. Как бы я хотел предположить, что последователь­ности другого типа — такие, как месяцы или дни недели, — также расположены в левых угловых извилинах! Если это так, то пациент с инсультом в данной области должен испытывать трудности при просьбе быстро ответить, что, например, наступает раньше, среда или четверг. Я надеюсь однажды встретить такого пациента.

Примерно через три месяца после того, как я начал исследование синестезии, произошел необычный поворот событий. Я получил письмо от одного из моих студентов, Спайка Джахана, который не мог сдать экзамены. Я открыл его, ожидая обычной просьбы «по­жалуйста, пересмотрите мои результаты экзаменов», но выяснилось, что у него цвето-числовая синестезия, он прочел о наших исследова­ниях и захотел принять в них участие в качестве испытуемого. Ни­чего необычного, пока он не сделал сенсационное заявление — он дальтоник. Дальтоник с синестезией! У меня голова пошла кругом! Если он видит цвета, отличаются ли они от тех, которые видите вы

или я? Может, синестезия прольет свет на одну из самых больших человеческих загадок — самосознание?

Цветное зрение — замечательная вещь. Несмотря на то что большинство из нас может видеть миллионы различных оттенков, оказывается, что наши глаза используют только три вида цветовых фоторецепторов, так называемых колбочек, чтобы отображать все цвета. Как мы видели во второй главе, каждая из колбочек содержит пигмент, который оптимально отвечает только за один цвет: крас­ный, зеленый или синий. Несмотря на то что каждый вид колбочек отвечает оптимально за одну специфическую длину волны, он так­же в меньшей степени отвечает за другие длины волны, близкие к оптимальной. Например, красная колбочка отвечает полностью за красный цвет, достаточно сильно за оранжевый, в меньшей степени за желтый и вряд ли вообще за зеленый и синий. Зеленая колбочка лучше всего реагирует на зеленый, меньше на желто-зеленый и того меньше на желтый. Таким образом, каждая специфичная длина (ви­димой) световой волны в той или иной степени стимулирует ваш красный, зеленый или синий тип колбочки. Существуют миллионы возможных комбинаций этих трех цветов, и ваш мозг знает, как пре­образовать их в каждый отдельный цвет.

Дальтонизм является врожденным состоянием, когда один или несколько пигментов отсутствуют. Зрение дальтоника функциони­рует нормально практически во всех аспектах, но он может видеть только ограниченное количество оттенков. В зависимости от того, пигмент какого типа колбочек отсутствует и в какой степени, может быть красно-зеленый или сине-желтый дальтонизм. В редких случаях отсутствуют два пигмента, и человек видит все в черно-белом цвете.

У Спайка была красно-зеленая разновидность дальтонизма. Он видел намного меньшее количество цветов в окружающем мире, чем большинство из нас. Что действительно кажется странным, Спайк часто видел числа с цветовым оттенком, который он никогда не ви­дел в реальности. Он говорил о них, будучи очарованным ими, как о «марсианских цветах», которые были «странными» и казались совершенно «нереальными». Он мог видеть их только тогда, когда смотрел на числа.

Любой другой не обратил бы внимания на эти замечания, счел бы их бессмысленными, но только не я и не в тот момент — объяснение само просилось прямо в мои руки. Я понял, что моя теория о пере­крестной активации карты мозга прекрасно объясняет этот стран­ный феномен. Вы понимаете, конечно, что у Спайка «барахлят» рецепторы-колбочки, но проблема только в его глазах. Сетчатка его глаза не способна отправить полный нормальный диапазон цветовых сигналов мозгу, но по всей вероятности, его корковые зоны, отвеча­ющие за обработку цвета, такие как У4 в фузиформе, являются со­вершенно нормальными. В то же время он является цвето-числовым синестетом. Таким образом, числовые формы нормально отправля­ются в его фузиформу и затем, посредством межмодальной обработ­ки, создают перекрестную активацию клеток в его цветовой зоне У4. Так как Спайк никогда не видел его недостающие цвета в реальности и мог видеть их, только глядя на числа, они кажутся ему невероят­но странными. Кстати, это наблюдение также опровергает идею, что синестезия возникает из воспоминаний раннего детства, таких, на­пример, как игра с цветными буквами-магнитами. Как может кто-то «вспомнить» цвет, который он никогда не видел? Кроме того, не вы­пускают буковки-магниты, окрашенные в «марсианские цвета»!

Стоит отметить, что синестет-недальтоник тоже может увидеть «марсианские» цвета. Некоторые описывают буквы алфавита как сочетание нескольких цветов, одновременно «наслаивающихся» друг на друга, что делает их не совсем соответствующими стандарт­ной цветовой схеме. Это явление, возможно, возникает из механиз­мов, аналогичных тем, которые наблюдаются у Спайка; связи в его зрительном пути весьма своеобразны и потому не поддаются интер­претации.

Каково это, видеть цвета, которые не появляются нигде в спектре, цвета из другого измерения? Представьте, какое разочарование вы должны испытать, если чувствуете что-то, что не можете описать. Можете ли вы описать, как вы видите синий цвет, человеку слепому от рождения? Описать запах мармита индусу или шафрана англича­нину? Вот она актуальность древней философской загадки, можем ли мы действительно знать то, что чувствует другой человек? Многие студенты задавали вопрос, казавшийся на первый взгляд наивным:

«Откуда я могу знать, что ваш красный — не мой синий?» Сине­стезия напоминает нам, что этот вопрос не столь уж и наивен. Как вы помните, термином для необъяснимого субъективного качества сознательного опыта являются квалиа — свойства чувственного опыта. Эти вопросы о том, похожи ли квалиа, свойства чувственного опыта, других людей на ваши собственные, или они другие, или от­сутствуют вообще, — могут показаться такими же бессмысленными, как вопросы о том, сколько ангелов могут станцевать на булавочной головке, — но я не теряю надежду. Философы столетиями бились над этими вопросами, но вот наконец-то, с нашими растущими знания­ми о синестезии, может приоткрыться тоненькая щелочка в двери этой^айны. Вот так всегда в науке: начните с простого, четко сфор­мулированного, поддающегося обработке вопроса, который может стать этапом на пути к решению Большого Вопроса, такого как «Что значат квалиа?», «Что есть я?» и даже «Что значит сознание?».

Синестезия может дать нам некоторые ключи к этим вечным тайнам^9,10, потому что она выборочно активирует некоторые визу­альные зоны, пропуская или обходя другие. Это невозможно сде­лать искусственно. Таким образом, вместо того чтобы задаваться туманными вопросами «Что есть сознание?» и «Что есть я?», мы можем улучшить наш подход к проблеме, сфокусировавшись только на одном аспекте нашего сознания — нашего осознания зрительных ощущений — и спросить себя, требует ли осознанное восприятие красного цвета активации всех или большинства из тридцати участ­ков зрительной коры? Или только небольшой их части? Как насчет целого каскада действий от сетчатки в таламус, затем к первичной зрительной коре, прежде чем сообщения попадут в зрительные зоны на тридцать уровней выше? Необходима ли их активность для со­знательного опыта, или вы можете пропустить их и напрямую ак­тивировать зону У4, чтобы все равно увидеть тот же ярко-красный? Если вы смотрите на красное яблоко, вы обычно активируете зри­тельные зоны одновременно для цвета (красный) и формы (похожий на яблоко). Но что, если бы вы могли искусственно стимулировать область цвета, не стимулируя клетки, связанные с формой? Неужели вы воспринимали бы бесплотный красный цвет, плавающий перед вами в виде массы аморфной эктоплазмы или другого призрачного

вещества? И наконец, мы также знаем, что множество нейронных проекций возвращаются с каждого иерархического уровня процес­са зрительного восприятия на предыдущий, прежде чем перейти к следующему. Функция этих фоновых проекций пока не изучена до конца. Может, это необходимо для осознания красного? Что, если бы вы могли выборочно удержать их от активации (ну, например, с помощью химического препарата), пока вы смотрите на красное яблоко — осознание яблока не состоялось бы? От этих вопросов ру­кой подать до философских мысленных экспериментов, которыми так упиваются философы. Важное отличие научных экспериментов от философских: они действительно могут быть осуществлены, воз­можно при нашей жизни.

И тогда мы, возможно, наконец поймем, почему человекообраз­ных обезьян не интересует ничего, кроме спелых фруктов и красных поп, в то время как человек тянется к звездам.