Искушения отрочества

«Вы знаете мои методы, Ватсон», — говорит Шерлок Холмс перед объяснением того, как он нашел необходимую улику. Итак, перед тем как мы отправимся в дальнейшее путешествие по тайнам чело­веческого мозга, я полагаю, что необходимо в общих чертах описать методы, лежащие в основе моего подхода.

Везде я находил загадки и возможности. Когда мне было восем­надцать, я прочитал сноску в одном малоизвестном медицинском справочнике, где говорилось, что если у человека с саркомой, злокаче­ственной опухолью, поражающей мягкие ткани, вследствие инфекции развивается сильный жар, рак иногда переходит в полную ремиссию. Сокращение раковой опухоли как результат жара? Почему? Что мо­жет это объяснить и мог бы этот факт послужить основой для практи­ческого лечения рака?^[1] Я был увлечен возможностями, открывавши­мися такими странными, неожиданными путями, и выучил для себя важный урок: никогда не принимай очевидное за доказанное. Когда- то совершенно очевидным считалось, что четырехфунтовый камень упадет на землю в два раза быстрее, чем двухфунтовый. Так было до тех пор, пока не пришел Галилео Галилей и не потратил десять ми­нут на выполнение простого до элегантности эксперимента, который привел к совершенно неожиданному результату и изменил историю.

В отрочестве у меня также было страстное увлечение ботаникой. Помню, как долго я размышлял над тем, как бы мне обзавестись соб­ственной венериной мухоловкой, которую Дарвин назвал «самым изумительным растением на Земле». Он показал, что она захлопы­вается, если быстро прикоснуться последовательно к двум волоскам внутри ее ловушки. Двойной спусковой механизм, судя по всему, со­ответствует движениям насекомых в противоположность неодушев­ленным предметам, случайно попадающим или падающим внутрь нее. Как только добыча захвачена, растение остается закрытым и на­чинает выделять пищеварительные ферменты, но только в том случае, если оно поймало действительно пищу.

Моя мать активно поощряла мой юношеский интерес к науке, до­ставая для меня зоологические экспонаты со всех концов света. Осо­бенно хорошо я помню, как она однажды подарила мне крошечного высушенного морского конька. Мой отец тоже одобрял мои увлече­ния. Он купил мне цейссовский исследовательский микроскоп, когда я был еще совсем подростком. Мало что может сравниться с удоволь­ствием разглядывать инфузорию-туфельку или вольвокс через мощ­ную линзу объектива. (Как я потом узнал, вольвокс — единственное биологическое существо на Земле, обладающее колесом.) Позже, ког­да я собирался поступать в университет, я сказал отцу, что мое сердце принадлежит фундаментальной науке. Будучи мудрым человеком, он убедил меня заняться медициной. «Ты можешь стать второсортным врачом и все же неплохо зарабатывать, — говорил он, — но ты не можешь стать второсортным ученым, это несовместимые понятия». Он обратил мое внимание на то, что, занимаясь медициной, я ничем не рисковал, а потом, получив диплом, я смогу решить, заниматься мне исследовательской работой или нет.

Все мои сокровенные отроческие занятия отличались, как я по­лагаю, милым старомодным, викторианским привкусом. Викториан­ская эра закончилась более столетия назад (формально в 1901 году) и может показаться уж слишком далекой от нейронауки XXI века. Но я чувствую себя обязанным упомянуть мою раннюю любовь к на­уке XIX столетия, поскольку она оказала решающее влияние на мой стиль мышления и постановки опытов.

Говоря простым языком, этот «стиль» основное внимание уделя­ет концептуально простым и несложно выполняемым эксперимен­там. Студентом я жадно читал не только о современной биологии, но и об истории науки.

Хорошо помню, как я был поражен элегантной простотой этих экспериментов. Любой школьник или школьница могут их по­вторить. Это было очень похоже на то, как Галилей бросал камни, а Ньютон использовал две призмы для исследования природы света. Хорошо это или плохо, подобные истории довольно рано сделали меня технофобом. Я до сих пор считаю, что пользоваться айфоном очень непросто, но моя технофобия сослужила мне добрую службу в других отношениях. Некоторые коллеги предостерегали меня, го­воря, что с этой фобией можно было бы примириться в XIX веке, когда биология и физика были еще юными науками, но не в нашу эпоху «большой науки», когда основные успехи достигаются только большими группами специалистов, оснащенными высокотехноло- личными устройствами. Я с этим не согласен. И даже если это отча­сти верно, «малая наука» гораздо более занимательна и часто может неожиданно сделать большое открытие. Мне до сих пор доставляет неимоверное удовольствие то, что для моих ранних экспериментов с фантомными конечностями (см.

Или рассмотрим исследование Барри Маршалла, показывающее, что язва вызывается бактериями, а не кислотой или стрессом, как «знал» любой доктор. В ходе героического эксперимента, пред­принятого, чтобы убедить скептически настроенных критиков его теории, он действительно проглотил культуру бактерии Helicobacter pylori и показал, что внутренняя оболочка его желудка покрылась бо­лезненными язвами, которые он быстро вылечил, принимая антибио­тики. После этого многие другие ученые доказали, что многие другие расстройства, включая рак желудка и даже сердечные приступы, мо­гут быть вызваны микроорганизмами. Буквально за несколько недель, используя материалы и методы, известные уже в течение нескольких десятилетий, доктор Маршалл открыл по-настоящему новую эру в ме­дицине. Спустя десять лет он получил Нобелевскую премию.

Разумеется, мое предпочтение несложных технологий имеет как сильные, так и слабые стороны. Мне они нравятся отчасти потому, что я человек ленивый, но такой подход далеко не всем по вкусу. И это хорошо. Науке нужно многообразие стилей и подходов. Боль­шинство отдельных исследователей нуждается в специализации, но наука в целом становится более сильной, если каждый из ученых марширует под собственный ритм. Единообразие порождает сла­бость: слепые пятна в теории, застывшие парадигмы, ментальность эхо-камеры и культы личности. Разнообразие действующих лиц — это тонизирующий энергетик против подобных недугов. Наука лишь выигрывает оттого, что включает в себя и витающих в абстракциях рассеянных профессоров, и помешанных на контроле перестрахов­щиков, и сварливых мелочных наркоманов от статистики, и прирож­денных спорщиков, настоящих адвокатов дьявола, и реалистичных буквалистов, считающихся только с проверенными данными, и наи­вных романтиков, отваживающихся на рискованные, требующие высоких затрат предприятия, часто спотыкающихся на своем пути.

Когда я говорю, что предпочитаю ватные палочки и зеркала ска­нированию мозга и генным секвенсерам, я не пытаюсь создать впечат­ление, будто совершенно избегаю современных технологий. (Только подумайте о занятиях биологией без микроскопа!) Возможно, я и технофоб, но не луддит. Моя позиция состоит в том, что наукой управляют поставленные задачи, а не технологии. Когда ваш отдел затратил миллионы долларов на сверхсовременный томограф с жид­костно-гелиевым охлаждением, на вас давит необходимость посто­янно его использовать. Как гласит старинная поговорка, «когда у вас из инструментов только молоток, все начинает казаться гвоздями». Нет, я ничего не имею против высокотехнологичных томографов (да и против молотков тоже). Более того, сейчас делают столько сним­ков мозга, что какие-нибудь значимые открытия обязательно будут сделаны, пусть даже случайно. Можно было бы на законных основа­ниях возразить, что современный инструментарий новейших техни­ческих штуковин занимает жизненно важное и необходимое место в исследовательской работе. И в самом деле, мне и моим склонным к простейшим технологиям коллегам часто выгодно использовать сканирование головного мозга, но лишь для проверки определенных гипотез. Иногда это срабатывает, иногда нет, но мы всегда благодар­ны, когда под рукой оказываются высокие технологии — если в том есть нужда.